Натали Митчелл - Жаркие ночи
И тут до меня, наконец, дошло, что он назвал меня красивой. Я так и обмякла:
— Кевин, если я хочу, чтоб ты был счастлив, это вовсе не значит, что я добрая. Я же не всем на свете желаю этого. Есть у нас на факультете некоторые личности, которым… — Пришлось тряхнуть головой, чтобы неприятные видения рассеялись. — Но ты, Кевин…
Господи, я уже почти объяснилась ему в любви, а он опять ничего не понял.
— Не думаю, что сейчас я смогу испытать что-то похожее на счастье, — угрюмо заметил он.
— Почему, Кевин? Это из-за твоих родителей? Но нельзя же позволять их отношениям портить себе жизнь! Они сами создали свою, им и расхлебывать.
Он слегка улыбнулся, опустив глаза, хотя улыбка вышла грустной:
— Это не из-за них.
У меня замерло сердце:
— Кевин, ты… Ты все-таки в кого-то влюблен? И это делает тебя несчастным?
Мне сразу же захотелось крикнуть: «Не отвечай! Не говори мне этого! Я не хочу знать». Но вопрос уже прозвучал, и Кевин услышал его.
Оторвавшись от созерцания свечи, он вдруг посмотрел мне прямо в глаза.
— Ты права. Я уже давно люблю одну девушку. Одну прекрасную девушку.
Мне удалось аккуратно положить вилку. Я боялась, что она выпадет из руки, но нервы у меня оказались крепче, чем я думала.
— Тогда в чем же дело? — спросила я. — Она не отвечает тебе взаимностью?
Это прозвучало как-то несовременно, да и голос был не совсем моим. Но Кевин, кажется, ничего не заметил.
— Она и не подозревает ни о чем, — ответил он и опять перевел взгляд на огонь.
— Почему же ты ей не скажешь?
Мной внезапно овладела жажда самопожертвования: все сделать ради его счастья, через саму себя перешагнуть — разве не это есть любовь? Мне ведь никогда не хотелось заполучить его любыми средствами. Подавшись к нему через столик, я тихо спросила:
— Хочешь, я поговорю с ней?
Ему отчего-то стало смешно.
— Нет, Алисия! Ничего не получится.
— Почему? Я понимаю, что она не здесь, но когда мы вернемся… Разве мы не друзья, Кевин?
— Ты считаешь меня своим другом?
Он проговорил это без удивления, скорее, как-то задумчиво. Вот я удивилась:
— А ты нет?
— Мне хотелось бы стать твоим другом.
«Только другом!» — простонала я про себя. Вслух я продолжила:
— Я поговорю с ней, Кевин. Я расскажу ей какой ты… И она увидит тебя.
Он заинтересованно спросил:
— А какой я?
— Ты…
У меня захватило дух. Рассказать ему же о нем! Пропеть гимн, только не рождественский, а любовный, — вот достойная кульминация этого вечера. Но… Сердце мое так и заколотилось. Если я сделаю это, Кевин сразу поймет, как я люблю его. И что тогда? Смутит это его? Вызовет раздражением? Или — что?
Я пробормотала:
— Как-нибудь в другой раз… И потом, это ведь я не тебе собиралась рассказать.
Едва уловимая улыбка опять заиграла на его губах. Он нехотя согласился:
— Конечно. Тогда, хочешь, я тебе расскажу…
«Обо мне?!» — едва не вырвалось у меня, но Кевин уже закончил:
— …о том, какая она?
Я произнесла упавшим голосом:
— Ну конечно. Расскажи.
Но в этот момент за соседним столом раздался взрыв смеха, и я испугалась, что Кевин сейчас очнется, выйдет из того состояния, в которое погрузило его пламя свечи и наш разговор. И тогда я не узнаю, какая она.
А мне действительно хотелось выяснить это, хотя и было больно. Но неизвестность была еще мучительнее. Когда он расскажет мне все о ней, я хотя бы буду представлять, к чему можно придраться, чтобы разочаровать в ней Кевина. Побуждения не слишком благородные, особенно если учесть мою недавнюю тягу к самопожертвованию, но кто на моем месте поступил бы иначе? Тем более та девушка и не догадывается ни о чем. Ей больно не будет…
Но Кевина не смутил этот неуместный смех. Когда все более или менее успокоились, он неожиданно заговорил… стихами. Я так и замерла, ловя каждое слово.
Когда от снега слепнут мои окна,
Я начинаю лучше видеть свет,
Что от тебя исходит. Зимний вечер
Становится вдруг солнечным и теплым,
Как твои волосы, как смех в твоих глазах.
Весны ль скользнет дыхание по коже,
Мне чудится, что это ты подкралась —
Босая, легконогая богиня,
В чьем смехе озорство и тихий шепот
Влюбленных всех времен. Его я слышу,
И одиночество мое, как ваза
Старинная пускает сетку трещин…
— Чьи это стихи? — спросила я, когда он замолчал, по-прежнему отводя глаза.
В горле у меня возник горький ком, мешавший говорить, но Кевин не должен был заподозрить, как меня тянет расплакаться.
Опять скользнула его улыбка:
— Ты у нас изучаешь литературу…
— Я не знаю этих стихов.
— Теперь знаешь. Теперь ты все знаешь.
Мне не удалось скрыть недоверия:
— Она действительно похожа на богиню?
— Она и есть богиня.
— Тогда я с ней не знакома. Я не помню никого похожего.
— Ты просто не видишь этого…
Пришлось признать очевидное:
— Это твои стихи?
— Что будешь на десерт? — спросил он совсем другим, до отвращения деловым тоном.
— Это твои стихи, Кевин?
Кевин раскрыл меню:
— «Банановый рай» не желаешь? Наверное, что-то фантастическое. Надо попробовать. Давай? Или лучше «Фруктовый салат»?
— Конечно, ты не станешь счастливым, — прорвало меня. — Если боишься даже свое авторство признать!
Быстро оглядевшись, он шепотом призвал меня говорить потише:
— Алисия! Мы тут не одни.
Но я уже не могла остановиться:
— А ей ты, наверное, сам в жизни не признаешься! И будешь до глубокой старости упиваться своим несчастьем. Неразделенной любовью, годной только на то, чтобы стихи писать.
Он вдруг спокойно спросил:
— Разве это не лучшее, для чего существует любовь?
— Я думала… Я думала, что лучшее — это дети, рожденные от этой любви…
— Ну, одно другому не мешает, — заметил Кевин философски.
Он был совершенно прав. Если б Кевин хотел от меня детей, я была бы совсем не против, чтобы он еще и стихи об этом написал.
— На улице совсем стемнело, — только сейчас заметила я. — А у меня еще даже комнаты нет. Нормальные люди сначала снимают номер, а потом идут ужинать.
— Алисия, — протянул он каким-то странным тоном, — какое тебе может быть дело до нормальных людей? Они ведь не интересны.
— Но их большинство.
Кевин вдруг выпрямился:
— И один из них сейчас направляется к нам. К тебе, если не ошибаюсь.
