Александр Ежов - Преодолей себя
— В городе?
— Ага.
— Худо в городе. В деревне-то лучше, спокойней. Ну, раз решила тут жить, ключ отдам. Только спроведай Надежду-то. Может, отпустят.
— Обязательно спроведаю. А за что посадили, бабушка, не знаешь?
— Об энтом она мне не докладывала.
В доме Поликарповых было полусумрачно и тихо, но чувствовалось, что жильцы ушли отсюда недавно, и казалось, вот они придут, послышится веселый звонкий голос ребенка. Кроме кухни в доме было еще три комнаты — большая передняя и две боковые. Настя бывала тут не раз, когда еще жива была родная тетка Мария Спиридоновна, сестра матери, умершая лет шесть назад, не однажды гостила.
Родным и домашне-уютным повеяло в этом доме. Кажется, вот сейчас войдет в переднюю тетя Маша и скажет своим певучим голосом: «Дорогушенька, может, молочка парного выпьешь?» или: «Блинчиков со сметанкой. Уж блинчики-то очень хороши!»
Настя любила гостить у тети, потому и сейчас пришла в этот пустой дом, словно в гости. Но в доме — ни души, даже кот Васька куда-то запропастился. Настя накопала картошки, разыскала примус, но керосина не оказалось. Принесла дров и затопила печку. Хлеб был свой, и, сварив картошки, пообедала.
Прилегла на диван, задумалась. Нужно было действовать, что-то предпринимать. В первую очередь раздобыть разрешение на свидание с Надеждой. Разрешат ли? Если что серьезное, могут и не дать свидание, а если не разрешат — надо отнести сестре передачу. Она уложила в портфельчик полковриги хлеба, с десяток картофелин. Это было все, что она могла взять с собой.
В городке до войны тюрьмы не было, и когда пришли фашисты, то надобность в этом заведении сразу же, в первые дни оккупации, стала очевидной. Под тюрьму заняли один из бараков на окраине города, но через два месяца это помещение уже не вмещало всех заключенных, и решено было наиболее опасных, с точки зрения гестапо, узников содержать в каменном здании бывшей трикотажной фабрики. Там же размещались различные службы оккупантов: гестапо, жандармерия, комендатура. Под тюрьму был отведен первый этаж, в окна были вставлены железные решетки. Собственно тюрьма и весь комплекс строений фабрики тщательно охранялись.
Настя подошла к крыльцу, где стоял часовой, спросила по-немецки:
— Как попасть к ротенфюреру команды СС Брунсу?
Часовой лупоглазо уставился на Настю.
— Брунс? — повторил он. — Там, наверху он.
Пройдя в вестибюль, она снова увидела часовых и опять спросила, где найти Брунса. На нее с удивлением посмотрели, прощупали цепкими глазами с ног до головы. Унтер в эсэсовской форме потребовал портфель, видимо, решил проверить, нет ли там взрывчатки. Раскрыв портфель, гестаповец вынул хлеб, разломил пополам и ничего не обнаружил, потом достал сверток с картофелем, две картофелины вывалились и покатились к двери. Они катились, словно гранаты-лимонки, готовые вот-вот взорваться. Немцы с опаской попятились в противоположный конец помещения, но, убедившись, что это не гранаты, успокоились.
Унтер спросил:
— Кому продукты? Уж не ротенфюреру ли? К сожалению, он на довольствии германского рейха и русской картошкой давиться не будет.
— О нет, нет,— сказала Настя,— картофель и хлеб предназначены другому лицу. А к ротенфюреру — по личному делу.
— Вы кто, немка? — спросил часовой.
— Да, я немка, по линии матери — немка,— сказала Настя.
Часовой глядел на нее немигающими глазами, она поняла, что он поверил ей, значит, сказала правильно Она должна постоянно помнить советы Филимонова!- как можно искусней втираться в доверие к немцам. Часовой предложил оставить портфель и указал, в какой комнате располагается ротенфюрер Брунс.
По коридору сновали немецкие офицеры. «Встревожены чем-то,— подумала она,— на фронтах неблагоприятно. Да, немец уже не тот, что был в сорок первом году. Тогда фашисты были надменны и вероломны. А теперь спеси у них поубавилось. Чувствуют себя не как дома, а как временные жители на чужой земле: многие понимают — скоро придется уходить, и уходить не по своей доброй воле. Только бы скорей этот час настал, только бы быстрей!»
Настя постучалась в кабинет Брунса. Дверь открыл, однако, не он, а другой офицер, спросив, кто ей нужен. Она назвала.
— По какому делу? — опять последовал вопрос.
Фашист смотрел на нее с подозрением. Она почувствовала это сразу и немного испугалась.
— Я его знакомая,— сказала она по-немецки, и офицер, оставив ее в приемной, удалился в кабинет.
Она огляделась. Комнатушка была тесной. Стоял стол, на нем телефон, у стены шкаф. И пахло каким-то неприятным запахом казенной солдатчины — табаком кожей. У Насти запершило в горле. Захотелось уйти и больше не встречаться ни с часовыми, ни с самими ротенфюрером Брунсом, но чувство долга, необходимость помочь сестре, выполнить задание подпольного райкома пересилили это отвращение.
Наконец она вошла в кабинет. Брунс сидел за столом, просматривая бумаги, вскинул голову от стола и, узнав, заулыбался:
— А-а, фрейлейн, как вас—Ната?
— Анастасия,— четко произнесла она.
Он предложил сесть.
— Ана-стасия,— растягивая это слово, обозначающее имя посетительницы, проговорил он и начал тушить папиросу.—Очень рад видеть такую очаровательную девушку… Очень рад.
— Женщину,— поправила она его.
— Ах, да, у вас муж. Но где он сейчас?
— Не знаю, господин ротенфюрер,— сказала она,— война.
— Ах, да, это верно — воина. И как она затянулась — война. И конца не видать...— Он смотрел на нее уже строго, надменно. И неожиданно спросил: — Вы верите, Анастасия, в победу немецкого оружия?
— А как вы? — спросила она в свою очередь.
Он глядел на нее вопросительно и словно бы растерялся, видимо, не понравился ему встречный вопрос, заданный русской женщиной. Хотя женщина и отлично говорит по-немецки, но все равно она русская, и кто знает, что у нее на уме.
— Большевизм обречен,— наконец голосом, не требующим возражений, изрек он и забарабанил пальцами по столу.
По этой дрожи тонких холеных рук она поняла, что он нервничает, стало быть, не очень уверен в победе немецкого рейха. Он, казалось, уловил ее тайные мысли и снова спросил:
— Вы сочувствуете нам, Анастасия?
— Да, сочувствую,— ответила она, вложив в эту фразу совсем не то, что предполагал он. Немецкие войска терпели одно поражение за другим, можно было и «посочувствовать» таким господам, как Брунс.
Потом она начала излагать свою просьбу. Ей трудно было подобрать нужные слова, но она объяснила, как могла. Брунс сразу помрачнел, вытянулся в кресле, нахмурился — не предполагал, что такая хорошенькая женщина, прекрасно разговаривающая на немецком языке, и вдруг попросит свидания с какой-то кузиной, попавшей в тюрьму. Официально, с легким раздражением он наконец ответил:
