Эмили Бронте - Грозовой перевал
Строгим голосом я попросила ее встать.
– Итак, мисс Кэтрин, – начала я, – вы, видно, зашли довольно далеко, раз вам так стыдно за них! Что за ерунду вы читаете и перечитываете в часы досуга? Может быть, стоит ее напечатать? И что, как вы полагаете, подумает ваш папа, когда я разложу их перед ним? Я их ему еще не показывала, но не льстите себя надеждой, что я буду хранить ваши постыдные секреты. Вам должно быть неловко! Я уверена, что именно вы стали зачинщицей в этом обмене глупыми признаниями, а Линтон даже и не думал начинать переписку.
– Нет, это не я! Я не виновата! – Кэти рыдала так, словно у нее сейчас разобьется сердце. – Я даже и не думала полюбить его до тех пор, пока…
– Полюбить?! – воскликнула я со всем возможным презрением. – Полюбить его? Слыханное ли это дело? Представляете, если я вдруг заявлю, что полюбила мельника, который приезжает к нам раз в год, чтобы купить у нас зерно. Когда это вы успели в него влюбиться? Неужели за те четыре часа, что длились обе его встречи с вами? И теперь эта стопка ребяческих записочек – я сейчас же отправляюсь с ней в библиотеку, и мы посмотрим, что ваш отец скажет по этому поводу!
Она подпрыгнула, чтобы вырвать у меня свои драгоценные послания, но я держала их высоко над головой. Из уст ее полились новые отчаянные мольбы о том, чтобы я сожгла письма… Сделала бы с ними что угодно, только не показывала их ее отцу. И так как мне скорее хотелось посмеяться над Кэтрин, чем бранить ее – потому что я видела в этой переписке лишь девичье тщеславие – я решила немного смягчиться и спросила: «Если я соглашусь сжечь эти письма, обещаете ли вы больше никогда не отправлять и не получать от Линтона ни писем, ни книг (потому как была уверена, что она передавала ему кое-какие книги), ни локонов, ни колец, ни игрушек?»
– Мы не обменивались игрушками! – воскликнула Кэтрин, гордость которой взяла верх над стыдом.
– Одним словом, больше ничем не обмениваться, моя милая! – сказала я. – Если не дадите такого обещания, то я иду к вашему отцу.
– Обещаю, Эллен! – закричала она, хватая меня за платье. – Скорее брось их в огонь! Умоляю!
Но когда я стала разгребать кочергой угли в очаге, готовя место для сожжения свидетельств любовного безумия, жертва показалась ей невыносимой. Она принялась упрашивать оставить ей несколько посланий.
– Всего пару писем, Эллен! Я буду хранить их на память о Линтоне! – попросила она.
Я развязала носовой платок и принялась бросать исписанные страницы в камин одну за другой, а огонь стал жадно их пожирать.
– Пусть у меня останется хоть одно, жестокая ты ведьма! – закричала она и сунула руку прямо в огонь. Обжигая пальцы, она выхватила из пламени несколько наполовину сгоревших листков.
– Отлично! Тогда у меня будет что показать вашему папе! – сказала я, заворачивая в платок оставшиеся письма и поворачиваясь к двери.
Она швырнула спасенные ею почерневшие обрывки обратно в камин и отступилась. Я завершила начатое, разворошила пепел и бросила на него сверху полный совок угля. Кэтрин же, не говоря ни слова, с лицом, застывшим от обиды, ушла в свою комнату. Я спустилась вниз доложить хозяину, что юная леди уже почти преодолела свое недомогание, но я решила на всякий случай уложить ее ненадолго в постель. К обеду Кэтрин не вышла, а появилась только к чаю – бледная, с красными заплаканными глазами, непривычно тихая. На следующее утро я ответила на письмо Линтона сама, написав: «Просим господина Хитклифа-младшего более не посылать записок мисс Линтон ввиду того, что она не будет их принимать». И с тех пор маленький разносчик молока приходил к нам с пустыми карманами.
Глава 22
Лето пришло к концу, наступила ранняя осень. Потом и Михайлов день[24] прошел, но урожай в тот год запаздывал и некоторые поля стояли неубранными. Мистер Линтон с дочерью часто выезжали из дома посмотреть за работой жнецов. Когда убирали последние снопы, отец с дочерью остались в полях дотемна. Вечер был сырой и холодный, мой хозяин подхватил сильнейшую простуду, которая перекинулась на легкие, и проболел всю зиму. Хворь его оказалась прилипчивой и нипочем не хотела его отпускать.
Бедная Кэти, напуганная тем, что ее маленький роман мог открыться, заметно поскучнела и выглядела опечаленной после разлуки с возлюбленным. Ее отец, не догадывавшийся о причинах, настаивал на том, чтобы она меньше проводила времени за уроками и больше – на свежем воздухе. Но подарить ей радость совместных прогулок он из-за болезни не мог, потому я почитала своим долгом по возможности заменять его. Такая замена никуда не годилась, ведь я могла выкроить из своих ежедневных дел не более двух-трех часов на то, чтобы сопровождать Кэтрин, да и общество мое она с некоторых пор не жаловала.
Однажды октябрьским днем – а может быть, то было уже начало ноября, – когда стояла холодная и сырая погода, опавшие листья шуршали под ногами на газонах и дорожках, студеная синева неба наполовину скрылась за серыми, свинцовыми тучами, быстро надвигавшимися с запада и грозившими дождем, я попросила юную мисс отложить прогулку, так как боялась, что нас захватит сильный ливень. Она отказалась, и мне пришлось с неохотой натягивать плащ и брать зонт, чтобы пройтись с нею до ограды нашего парка. Этот маршрут Кэтрин выбирала обычно без всякого удовольствия, когда пребывала в подавленном состоянии духа, а такое состояние всякий раз находило на нее, если мистер Эдгар чувствовал себя хуже обычного. Он никогда не жаловался, и мы с ней могли только догадываться об очередном приступе болезни по его неразговорчивости и грустному выражению лица. Прогулка мисс Кэти была печальной: она даже не думала о том, чтобы пробежаться или пуститься вприпрыжку, как раньше, несмотря на то, что холодный ветер подгонял нас. Не раз я замечала, что она украдкой поднимала руку и как будто бы смахивала что-то со щеки. Я поглядывала по сторонам в поисках чего-нибудь, что смогло бы рассеять ее невеселые мысли. С одной стороны дорога была ограничена крутым косогором, за который цеплялись оголенными корнями кусты орешника и молодые дубки. В этой рыхлой почве дубки не могли надежно укорениться, и некоторые из них из-за постоянного воздействия ветра выросли так, что их стволы почти горизонтально нависали над землей под косогором. Летней порою мисс Кэтрин любила забраться по такому стволу и усесться среди ветвей, раскачиваясь в добрых двадцати футах над землею, а я, втайне радуясь ее ловкости и детскому бесстрашию, принималась ее бранить, если заставала на дереве на столь большой высоте, но таким тоном, по которому она догадывалась, что слезать нет нужды. С обеда и до вечернего чая могла она лежать в своей раскачиваемой ветром колыбели из веток, распевая старинные песни, которым я ее научила, и наблюдая за тем, как птицы парами вьют гнезда, кормят птенцов и учат их летать, либо погружаться, смежив веки, в легкую дрему с ощущением невыразимого счастья и приятности.
