Памела Джонсон - Кристина
— Но у него довольно большой тираж, — сказала я с видом знатока.
— Надеюсь, ты не собираешься бывать в этом обществе.
Я спросила, чем оно ему не нравится. Ответ его был несколько неожиданным:
— Отсутствие морали. Много полумужчин, не признающих ни воды, ни мыла.
Я с возмущением заявила, что личная жизнь редактора журнала вне всяких подозрений, в его журнале сотрудничают люди с литературным именем и они столь же безупречны в плане личных качеств, как государственные чиновники.
Говоря это, я с грустью подумала, что наиболее интересный обмен мнениями у нас происходит главным образом во время размолвок. Однако когда Нэд сердился, он терял чувство юмора, я же, наоборот, обретала его.
— Все равно, ты не пойдешь туда.
Даже от него я не ожидала столь возмутительного запрета. Я попросила его не вести себя, как викторианский папаша.
— Викторианцы по крайней мере мылись, — сказал Нэд с непонятной брезгливостью. — Я не хочу, чтобы ты общалась с людьми, которых я не знаю. Они будут отвлекать тебя от дома и детей. — Для пущей убедительности он употребил множественное число. — Не успеешь опомниться, как будешь втянута в какую-нибудь грязную историю. — Он помолчал. — Этот тип женат?
Я поняла, что в нем говорит ревность и что она начинает принимать чудовищные размеры. Год назад я была бы польщена, мне было бы даже приятно: теперь все это казалось ужасно глупым.
Я сказала как можно более спокойным голосом, что, насколько мне известно, редактор журнала женат уже лет пятнадцать и отец троих сыновей.
— Все равно, — заявил Нэд, — напиши ему, что ты не сможешь прийти и просишь его сообщить все, что он хочет, письмом.
После этого он неожиданно вскочил, схватил шляпу и ушел из дому.
Те из нас, кому приходилось прислушиваться к голосу нашего внутреннего «я», знают, как тайно и бессознательно рождаются планы. Мы несчастны, нас давят тесные рамки нашего быта, мы жаждем вырваться из них. Этого достаточно, чтобы тайно зрели планы и, словно бы без нашего участия, готовился побег.
Когда я зашла к Эмили, чтобы попросить ее побыть с Марком (я все же решила зайти к редактору журнала), мне пришлось минут десять подождать, потому что она принимала ванну. Поскольку в доме у Эмили не было ни одной книги — она никогда не испытывала потребности в них, — я от нечего делать листала церковный журнал. И в этот момент мне в голову пришла мысль, что Эмили, пожалуй, была бы счастлива переселиться поближе к своей церкви, ибо тогда ей не надо было бы чуть ли не ежедневно ездить туда на автобусе.
Когда она согласилась побыть с Марком, после того как я покормлю его обедом, я спросила, не хочется ли ей поселиться в старой части Клэпема.
— Разве тебе не было бы удобней жить там?
Эта мысль сразу же понравилась ей. Однако она усомнилась в ее разумности.
— Я не смогу помогать тебе, как сейчас, дорогая.
Вообще-то она мне очень мало помогала, но я, конечно, не сказала ей этого. Я сказала, что всегда смогу привезти к ней Марка, если мне понадобится уйти на час-другой, и это, пожалуй, доставит мне гораздо меньше хлопот, чем доставляют ей теперь ее поездки в церковь.
— Разве я смогу найти там приличную квартиру? — вдруг заволновалась Эмили. — А кроме того, я просто не знаю, как справлюсь с переездом.
— Я попробую сама поискать что-нибудь, — сказала я, — и помогу тебе с переездом.
Она робким и растерянным взглядом окинула свою квартирку, словно ей предложили сейчас же покинуть ее.
Редактор явно не стоил моей размолвки с Нэдом.
Это был неопределенного возраста, чопорный субъект с острыми чертами лица. Он встретил меня так, словно забыл, зачем приглашал, тщетно силился вспомнить, но никак не мог. Он был так сух и сдержан, что даже Нэд не смог бы приревновать меня к нему. Как выяснилось, мое стихотворение не настолько ему понравилось, чтобы он готов был тут же опубликовать его в своем журнале (я проглотила горькую пилюлю разочарования), однако он решил, что я стою того, чтобы меня поощрять. Не хочу ли я, скажем, — это было уже последним оскорблением, — попробовать свои силы в прозе? Если у меня есть что-нибудь, кроме стихов (в настоящее время портфель журнала несколько перегружен стихами), он с интересом ознакомится. Он поднялся и с поклоном проводил меня до двери, склонившись надо мной, как навес.
Если бы результат моего визита к редактору не был столь позорным, я, пожалуй, сказала бы Нэду, что пренебрегла его запретом. Я бы торжествовала, что осмелилась сделать это, если бы могла сообщить, что уже в следующем номере журнала редактор помещает мое стихотворение и что с тех пор, как он открыл Эзру Паунда, он не встречал более талантливых поэтов, чем я. Но я не могла признаться Нэду, что нарушила его запрет только для того, чтобы выслушать вежливый отказ. Поэтому я ничего не сказала ему, а он, будучи уверен, что я подчинилась его воле, в течение нескольких дней ходил с самодовольным видом и был непривычно нежен.
В конце мая неожиданно позвонил Дики. Несколько месяцев я ничего не слышала о нем. Он прошел пешком по Германии — так он провел свой отпуск — и жаждал рассказать мне о своих впечатлениях. Ну и страна! В ней зреют неприятности. Он сам видел надпись на воротах в парк: «Собакам и евреям вход воспрещен». Он подумал о бедняге Возьмем Платона — ведь никто из нас и не вспоминал, что он еврей, правда? До чего же отвратительными могут быть люди. Но он надеется, что придет время и Гинденбург расправится с этими коричневыми рубашками.
Я пригласила его зайти. Нэд играл в клубе в скуош; он редко теперь ходил туда, поскольку не мог угощать приятелей вином.
— Я одна дома, — сказала я, — и мы сможем вдоволь наговориться.
Был один из тех душных и безветренных вечеров, которые словно что-то затаили в себе. Над зелеными лужайками парка стлался голубой туман. Сквозь деревья были еле видны оранжево-золотистые шары фонарей. Я распахнула настежь окна, и комнату наполнил запах майского вечера и бензина.
Привычно сутулясь, вошел Дики и поцеловал меня. Он никогда не делал этого раньше, но это, конечно, не означало, что теперь он вдруг влюбился в меня. Просто он стал взрослым и приобрел более непринужденные манеры поколения, которое было чуть постарше нас.
— Очень мило, — сказал он, опускаясь на стул, который я придвинула к окну. — Напоминает старые добрые времена. — Он махнул рукой в сторону большого пустыря, откуда доносились слабые звуки музыки. Огоньки сигарет в темноте были похожи на светлячки. Молодежь, как мы когда-то, вынесла на пустырь патефон.
— Рахманинов, — заметил, прислушиваясь, Дики. — В собственном исполнении.
