Гюи Шантеплёр - Невеста „1-го Апреля“
— О! я вернусь после обеда.
— Но, мой бедный друг, ты устал, ты измучен!
Тремор сделал жесть чрезмерной усталости:
— Умоляю тебя, Колетта, — пробормотал он, — мне необходимо вернуться.
Он не мог никогда отдать себе отчета, как он очутился в своем рабочем кабинете в башне Сен-Сильвера. С точностью автомата следовал он по знакомой дороге, не чувствуя, что идет, не видя, не слыша ничего. Одна и та же мысль, завладевшая его мозгом, как отвратительные щупальца спрута, впивающиеся в тело измученного пловца, терзала его, лишала сознания окружающего, уничтожая в нем всякую мыслительную силу.
„Если бы она убилась или даже тяжко была ранена, если бы, когда я ее поднял на руки, наполовину обезумевший, я не почувствовал бы более биения ее сердца, или, если бы я ее увидел расшибленной, ужасно изувеченной“…
Один момент, несколько секунд! Она была такая розовая, свежая, полная здоровья, она говорила, смеялась радостная, и вся эта свежесть, эта молодость остались бы одним воспоминанием. Эта жестокая вещь могла бы совершиться! Дорогие, большие глаза, только что такие светлые, закрылись бы навсегда угасшие, ясный голосок, вибрирующее эхо которого отзывалось еще в ушах Мишеля, смолк бы навсегда… Да, в одно короткое мгновение все было бы кончено! Кончена радость видеть и слышать это восхитительное создание, в котором так много, неисчерпаемый источник жизни.
Вдруг страстная надежда сделать ее своей, унести ее далеко, отвоевать ее у других и у нее самой, стать наконец силой любви властелином ее сердца, любимым — это стало бы пустой мечтой, исчезнувшей химерой… Под впечатлением этой открывшейся ему на миг пустоты, на краю бездны, от которой он не в силах был оторваться, Мишель прекрасно чувствовал, что вот уже с месяц эта надежда была его жизнью, всей его жизнью, единственным смыслом его существования. И что бы он ни делал, о чем бы ни думал, он видел Сюзанну мертвой, переживая, как в воспоминании, ужасные события, которые могли произойти, и тогда два слова постоянно к нему возвращались, подобно машинальному припеву, и он повторял их бессознательно, мысленно или устами: „моя дорогая, моя дорогая“…
Он сел, опершись локтями на стол, сжимая обеими руками виски. Нечто в роде рыданий без слез потрясало его широкие, ослабшия плечи. И однако, мало-помалу, вопреки овладевшему им кошмару, беспокойству, не покидавшему его, несмотря на успокоительные слова доктора, необыкновенная радость заполнила его сердце, поглощала все его существо… потому что теперь он более не сомневался, он знал прекрасно, что он ее любил, маленькую невесту „1-го апреля“, данную ему случаем, любил ее страстно.
Часть третья
I
Возвращаясь в Кастельфлор к восьми часам, Мишель был более спокоен. Он застал в гостиной г-на Сенваля и Лангилля, пришедших за новыми сведениями, затем Роберт повторил ему то, что уже сказала Колетта об уверениях доктора. Почти тотчас же вошла г-жа Фовель и увела своего брата к Сюзанне.
Молодая девушка была очень бледна живой, нежной белизной, которой в виде контраста слишком резкая и голубоватая белизна простынь и подушки придавали оттенок слоновой кости; но мало-помалу известная напряженность в лице ослабевала, и нервное возбуждение, испугавшее Колетту и старую Антуанетту, улеглось. Когда Мишель и его сестра подошли к постели, Сюзанна тихо улыбнулась, выдвигая немного руку.
Полотняная повязка, окружавшая лоб, из под которой вырывалось несколько непослушных прядей, короткая и вся завитая коса, покоившаяся подле ее лица, придавали ему еще более молодое выражение. Тремор поклялся не выказать своего волнения, но он боялся своего прорывающегося голоса; не говоря ни слова он спрятал в своей руке ручку, протянутую ему мисс Северн.
— Мишель, — сказала молодая девушка, — доктор был очень любезен, он сказал мне, что я, как дети, сумела упасть, не причинив себе вреда, что я удивительная наездница, что я выказала хладнокровие, достойное похвалы, но что в общем не обошлось тут без покровительства доброго гения.
Затем жалобным голосом, в котором, может быть, было немного бессознательного кокетства больной, желающей, чтобы ее жалели, она прибавила:
— Я очень испугалась, дорогой Мишель!
Тремор конвульсивно пожал ручку, которую он не выпускал.
— Я также, — прошептал он.
— Бедный братец, — сказала с ударением Колетта, — он был почти так же бледен, как ты.
Глаза Сюзанны остановились более внимательно на ее женихе.
— Значит, вы бы горевали, если бы я умерла?
Он имел силу улыбнуться.
— Какой коварный вопрос! Вы бы, значит, не горевали, если бы я умер?
— Да, я бы очень горевала.
— Но скажите мне, — спросил он, став на колени подле постели, — вы не страдаете? что вы чувствуете?
Она легко покачала головой.
— Я не страдаю. Я очень устала, затем у меня немного болит голова, вот и все. Доктор правь, Мишель, это чудо; только старик доктор неверующий. Я же благодарю Бога, защитившего меня. О! Я Ему так благодарна! У меня не было ни малейшего желания умереть. Вы Его тоже возблагодарите? Неправда ли?
— Да, Занночка.
Она улыбалась еще, такая хорошенькая, такая чистая, что слезы выступили на глазах Мишеля. Он наклонился и поцеловал завитую косу.
— Спите хорошо, — пробормотал он.
— И вы также, — ответила она тихо.
Затем, когда Тремор дошел до двери, она позвала его опять.
— А Пепа, Мишель, моя бедная Пепа?
— Она спокойно упала на все четыре ноги, ваша ужасная Пепа, — сказал он, поклявшись сам про себя не поручать более „ужасной Пепе“ свое самое дорогое сокровище.
На следующий день Сюзанна оставалась в постели очень разбитая; но на третий день доктор поздравил ее с переменой к лучшему, и так как она безропотно покорилась предписанию хранить еще полный покой в продолжение двух дней, ей было разрешено подняться.
Прибыв в Кастельфлор, Мишель нашел ее в будуаре, где она послушно лежала. На ней был один из капотов Колетты и, хрупкая, затерявшаяся в просторных складках розового сюра, с хорошенькой головкой, поднимавшейся из кружев, она получила особую прелесть хрупкости. ее глаза были еще окружены синевой. Волосы, как и накануне, были заплетены в косу, но непокорные продолжали завиваться; под их непослушными завитками на лбу угадывалась маленькая ранка, прикрытая пластырем.
В этот момент, когда Мишель входил, г-жа Фовель, стоя подле кушетки, поправляла под головой Сюзанны подушки из мягкого шелка и, видя молодую женщину такой нежно внимательной, с почти материнскими заботами, он почувствовал к ней порыв большой нежности.
