Тадеуш Доленга-Мостович - Счастье Анны
Она посмотрела и прочла одну фразу. Самое ужасное было в том, что она не могла справиться с румянцем, покрывшим ее щечки: там шла речь об импотенции.
Она вырвала книжку у Таньского и спрятала ее в ящик стола.
— Ох! — воскликнула она. — Бюро не место для беседы по этим вопросам. Это не очень хорошо с вашей стороны.
— Если вы позволите, — начал он, — мы поговорим об этом где-нибудь в другом месте, например…
— О, пани Лещева уже свободна, — прервала она его. — Спешите, потому что сейчас она пойдет к директору.
— Уже иду, но сегодня я провожу вас, хорошо?
— Плохо.
— Почему?
— Поспешите. Завтра вы проводите меня.
С улыбкой он кивнул головой и побежал к пани Лещевой. Буба разложила перед собой большую тетрадь с лыжными экскурсиями и, оглядевшись вокруг, замаскировала под ней открытую книгу и начала читать подчеркнутые места, так как они содержали самую интересную информацию. Однако то ли из-за торопливого чтения, то ли потому, что текст ощетинился километровыми научными терминами, которых, особенно по-немецки, она не знала, она не могла ничего понять. В одном лишь не приходилось сомневаться, что речь там шла об импотенции, о комплексе Эдипа и неизвестно зачем о ложе матери. Так читать было невозможно, и Буба решила по возвращении домой засесть за тщательное изучение этих вопросов с немецким словарем под рукой.
Она уже знала, что это не заставит ее скучать, так как она наверняка найдет много пикантных вещей, а кроме того, все равно нужно прочесть, хоть по верхам, потому что пани Щедронь может вернуться к теме, а Таньский сделает это определенно: его, конечно, заинтриговало то, что она не просто гусыня. По правде говоря, он мог бы нанести визит и бывать у них. Он образован, у него прекрасные манеры, и походит он из хорошей семьи. Даже такой сноб, как Рысь, не может иметь ничего против него. На всякий случай можно посоветоваться об этом с пани Лещевой, к которой Буба питала неограниченное доверие и симпатию, может несколько ослабевшую после случая с увольнением двух коллег, но все же огромную, значительно большую, чем другие.
Со времени тех выговоров и увольнения Конткевича все в бюро относились к пани Анне с какой-то сдержанностью. Правда, и она сама как-то отдалилась от коллектива. Буба знала, что у пани Анны большие проблемы в семье, что она должна во многом себе отказывать, чтобы было что высылать мужу в Познань, что ее маленькая девочка переболела недавно коклюшем, а тетушка, сенатор Шерманова, лежит тяжелобольная и требует, чтобы пани Анна часами сидела у ее кровати. Кроме того, в бюро рассказывали, что кто-то видел ее в городе с Дзевановским, из чего напрашивались нелепые подозрения, что они любовники. Буба, конечно, этому не верила, потому что, во-первых, считала пани Анну образцом порядочности, а во-вторых, знала, что Дзевановский — это составляло давнюю общественную тайну — был любовником пани Щедронь.
И удивительное дело: если речь шла о пани Щедронь, такой роман не казался Бубе ни грешным, ни скандальным, а каждая сплетня такого типа о пани Анне выглядела почти чудовищной.
Она, конечно, никогда не осмелилась бы повторить пани Анне эти сплетни. Их взаимоотношения, хотя и сердечные и не только служебные, все-таки не позволяли сближаться до такого уровня. Правда, Буба много рассказывала пани Анне о себе, но это было совсем иное.
И на этот раз она не выдержала, чтобы не похвастаться визитом в «Колхиду» и своим восторгом от встречи с интеллектуальной элитой.
— Я знаю, что вы там были, — усмехнулась пани Анна, — и знаю, что произвели очень милое впечатление.
— Так говорила пани Щедронь?!
— Нет, я не видела Ванду довольно давно, но вчера я встретила пана Дзевановского и от него получила эту информацию.
— Я вела себя там как школьница, — скромно ответила Буба и подумала, что абсурдно подозревать пани Лещеву в том, что у нее роман с Дзевановским. Если бы их что-нибудь связывало, наверное, она бы не вспоминала о нем и о том, что встретила его.
Прямо с работы Буба отправилась на Солец. Ей было немного страшно, потому что нужно было пройти в третий двор грязного кирпичного дома и подняться на второй этаж по разбитой лестнице. Люди, которых она встречала и которые присматривались к ней странным взглядом, наверное, принадлежали к отбросам общества. Так должны были выглядеть бандиты и воры, о которых читаешь в криминальных романах и которых не встретишь в центре города. Они проскакивают, точно хищные звери, боком, чтобы их не заметил глаз полицейского, а здесь гнездятся в грязи и вони, так как сюда даже полиция не отважится зайти.
И Буба, идя по лестнице, хотя колени ее дрожали, гордилась тем, что она не испугалась. Мать, наверное, не пустила бы ее сюда одну: или настояла бы на том, чтобы ее сопровождать, или послала бы кого-нибудь из слуг. А Буба как раз хотела пойти одна, поэтому не обмолвилась дома ни одним словом об этой несчастной девушке и обещании, данном пани Щедронь. Она, правда, не допускала и мысли, что ей вообще запретят взять под опеку эту бедную жертву варварских предрассудков, — ведь у мамы такое доброе сердце, но все-таки безопаснее было рассказать матери об этом после свершившегося факта.
Комната, в которой лежала больная, была заполнена паром: толстая женщина с красным лицом и безобразно грубыми руками снимала с плиты большие жестяные котлы и их испаряющееся и невыносимо зловонное содержимое опрокидывала в две лохани. В одной она стирала сама, а в другой — маленький черноволосый мужчина в грязной рубашке с закатанными рукавами.
— Здесь живет панна Фелиция Емелковская? — спросила Буба самым вежливым тоном.
— Закрывайте двери, заморозки идут, — высоким резким голосом сказала женщина, а когда Буба поспешно захлопнула дверь, добавила: — Жить не живет, потому что не прописана, а так гостит по знакомству.
— Я могла бы с ней поговорить? Вы позволите?
Черноволосый молодой человек вежливо отодвинул табурет, на котором громоздилась гора мокрого белья. Он был ужасно худой, с красными опухшими руками. Расстегнутая грязная рубашка открывала грудь, покрытую голубой татуировкой.
