История Деборы Самсон - Хармон Эми

– Вы хотели… меня разыграть, – без выражения повторил он.

– Да. Но теперь мне очень уютно. Возможно, вы меня укачаете… и споете колыбельную? У вас красивый голос. – Я улыбалась, отчаянно желая, чтобы он рассмеялся, но он лишь сощурился. На миг мне показалось, будто что-то переменилось, но, вероятно, я лишь ощутила то, что кипело во мне.

– Вы назвали меня по имени, – прошептал он.

Так и было. Он сердится?

– Да. Простите, сэр. Я забылась.

Мы оба перестали смеяться. Но он так и не выпустил меня из объятий.

– Уже поздно, – сказал он.

– Да.

Он резко разжал руки и встал. Налил из кувшина воды в стакан, выпил, снова налил и поднес мне.

Я сделала пару глотков и вернула стакан. Я знала, что не следует пить слишком много, иначе придется лишний раз выходить на улицу, когда лагерь – и окрестности – переполнены гостями.

Он поставил стакан на стол, задул свечи и опустился на тюфяк. Я сделала то же, чувствуя, что мне очень жарко и я не хочу кутаться в одеяло, и слишком ясно ощущая присутствие генерала, чтобы надеяться, что мне удастся заснуть.

Я хотела рассказать, что встретила Финеаса, но отказалась от этой мысли. Генерал станет тревожиться, снова заговорит о том, что нужно меня отослать. Нет, мне не хотелось говорить про Финеаса. Пока нет. И даже думать о нем. Но Финеас задал вопрос, ответа на который у меня не было.

– Сэр? – шепотом окликнула я.

– Да?

– Почему вы предложили мне стать вашим адъютантом? Разве адъютантов не выбирают из офицеров?

Он долго молчал, и я подумала, что, возможно, не узнаю правды или вообще не услышу ответа.

– Вы меня удивили. Заинтересовали.

Теперь настал мой черед замолчать, надеясь, что он продолжит.

– Сейчас я понимаю… что вы меня всегда интересовали. Даже когда вы были лишь голосом, звучавшим со страниц писем, вы не походили ни на кого из тех, кого я знал. Элизабет думала, что вы чудо. Она читала мне отрывки из ваших писем и качала головой. «И как мне на это ответить, Джон?» – говорила она.

– Я никогда не писала о девичьих делах, – произнесла я.

– Нет. Никогда. – В его голосе звучал смех.

– Предполагалось, что я буду учиться искусству письма и ведения пристойных бесед. Но я жаждала новых знаний и потому была счастлива, когда поняла, что Элизабет готова говорить о серьезных вещах и глубоких мыслях.

– Она говорила, что чувствует себя так, будто ее допрашивает опытный судья, и порой отдавала мне письма. Так я… так я тоже втянулся. Я не возражал. Когда я писал о том, что привело к войне, я упорядочил и прояснил собственные убеждения.

– Мне очень нравились ваши письма. Думаю… если бы я не родилась девочкой, тем более служанкой, я бы хотела изучать право. С вами в Йеле учились женщины?

– Нет. Но уверен, вы бы добились своего.

– Женщин принимают в университеты?

– Нет. Не принимают.

– Быть может, после войны… если я останусь Робертом Шертлиффом, смогу поступить в университет. – Сердце у меня быстро забилось. Я не осмеливалась мечтать о том, что будет завтра или позже в будущем. Но, возможно, мне удастся прожить жизнь, выдавая себя за мужчину. И если не полностью, то хотя бы то время, которое понадобится, чтобы осуществить все, чего я хотела и для чего требовались штаны и утянутая корсетом грудь.

– Вы продолжите этот маскарад? – тихо спросил он. – Значит, в женской участи для вас нет ничего привлекательного?

– В ней есть многое, – прошептала я, но перечислять не стала.

Мне хотелось ощутить, как подол платья щекочет ноги, как волосы тяжелой копной ложатся на плечи. Были и другие вещи, о которых я прежде не думала, но которые интересовали меня теперь, после встречи с ним.

От одной этой мысли у меня заболела грудь и стало тянуть в животе, но я постаралась отвлечься от этой неутолимой жажды и сосредоточилась на разговоре:

– Натаниэль однажды сказал мне не притворяться тем, кем я не являюсь. Но я делаю вовсе не это.

– Разве нет? – рассмеялся он.

– Нет. Я пытаюсь быть тем… кто я есть. – Он ничего не ответил, и мои слова повисли в воздухе. Я продолжала: – Элизабет написала мне, что однажды я стану женщиной, внушающей восхищение. Она была ко мне очень добра.

– Она была очень добра ко всем, – сказал он.

– Хм-м.

– Что означает это «хм-м»?

– Это меня не утешает. Если она была очень добра ко всем, значит, в том, что она относилась так ко мне, нет ничего особенного.

– М-м, – прошептал он. – Что ж, я не припомню никого, кому она писала бы так же, как вам, – произнес он. – Она дорожила вами.

В носу у меня защипало от слез. Ну и день.

– Она почти десять лет отвечала на мои письма. И вы тоже, – прибавила я. – Хотя… в письмах вы были совсем иным.

Я вдруг поняла, что мне нравится над ним подшучивать. Это помогало мне высвободить чувства, отвлечься от томления, которое жгло грудь.

– Надеюсь, что так. Я писал не солдату. Я писал не по годам зрелой девочке.

– Вы тоже относились ко мне с добротой.

– Ну конечно.

– Но я представляла вас похожим на преподобного Конанта. Или на дьякона Томаса. Или даже… на Джорджа Вашингтона.

Он прыснул:

– Или Бенджамина Франклина? – И расхохотался.

– Вы встречались с мистером Франклином? – спросила я.

– Конечно, встречался. Дамы его обожают. Все дело в его уме.

– Умный мужчина всегда привлекателен. Что за жизнь он прожил!

– Конечно. – Генерал зевнул, и я тоже.

– Спокойной ночи, Самсон. Сегодня я вами гордился.

Чувства снова вспухли в груди, но на этот раз перелились через край, и по щекам у меня побежали слезы. Я отвернулась, чтобы он этого не заметил.

– Спокойной ночи, Джон, – прошептала я.

Лишь позже, в полусне, я вдруг поняла, что снова сделала это. Снова назвала его Джоном.

Глава 22

Длинный ряд злоупотреблений

Еще две недели гарнизон в Уэст-Пойнте, сонный и довольный, лениво нежился, смакуя послевкусие удачной кампании. Флаги спустили, оружие вернули в арсенал, и все постепенно вернулись к повседневным делам. Погода стояла не слишком жаркая. Но и не холодная. Тишина, спокойствие, почти легкость ощущались вокруг. Но это продлилось недолго. Жара и скука доставляют едва ли не те же мучения, что марш-броски по заснеженному бездорожью, а праздные руки и ум склонны выражать недовольство.

В первую неделю июля температура внезапно поднялась, а сотня солдат и офицеров из бригады генерала Патерсона решили, что им пора устроить свой праздник. Устав от безделья и долгих месяцев, на протяжении которых им не платили ни пенни, мятежники под покровом ночи покинули свои посты, собрались в Уайт-Плейнс и передали генералу, что вернутся на службу, лишь когда получат все, что им обещали.

Уэст-Пойнт погрузился в хаос. Генерал Патерсон приказал Агриппе скакать на север, в Нью-Уинсор, и сообщить о мятеже главнокомандующему, а сам взялся собирать солдат из лагерей, расположенных выше и ниже по течению Северной реки, чтобы отправиться с ними к бунтовщикам и найти выход из создавшегося положения.

Генерал Вашингтон хотел избежать столкновений и провокаций, но в то же время считал, что чем быстрее все разрешится, тем лучше, и потому предоставил генералу Патерсону полномочия поступать так, как тому покажется правильным. К вечеру того же дня была собрана вся гарнизонная легкая пехота, разработан план действий, и мы отправились в путь.

Едва мы переправились через реку и высадились у лагеря в Пикскилле, в небе зарокотало и поднялся сильный ветер. Генерал собирался забрать из расположенных ниже по течению лагерей еще двести пятьдесят человек и удвоить наши силы, чтобы запугать мятежников и заставить их немедленно капитулировать. Но теперь он приказал солдатам, которых уже успел собрать, выложить из заплечных мешков все ненужное, надеть плащи и приготовиться к марш-броску.

– Выдвигаемся сейчас. Без телег. Без лошадей. Без барабанов. Без предупреждения. Они нас не ждут. Не этой ночью и не в такую погоду. Возможно, мы сумеем покончить с этим, не нанеся никому вреда.