Непокорная фрау Мельцер - Якобс Анне

Мари хранила молчание. Речь шла о том, чтобы прийти к пониманию. Примириться. Поладить друг с другом. В этом случае неправильно было сравнивать совместные уступки. Но тем не менее он толком даже не оценил ее шаг с отказом от ателье. Итак, госпожа фон Доберн идет на повышение, она теперь не гувернантка, а экономка, и им придется мириться с ее присутствием. Пауль, хитрый лис.

– Я с нетерпением жду того часа, когда ты вернешься к нам, моя любимая Мари. Это было ужасное время для меня, я чувствовал себя таким одиноким и покинутым. Ты – такая важная часть моей жизни, что мне казалось, будто кто-то вырвал часть моего сердца…

Она была тронута и теснее прижалась к нему. Да, конечно, она сразу же соберет свои вещи, Ханна позаботится о багаже детей, а потом они вместе поедут на виллу. Она хотела вернуться в их дом… а также в их общую спальню.

Пауль был таким страстным, что казалось – он сразу же здесь, на софе, решит выполнить свой супружеский долг, что, конечно, было невозможно, учитывая Ханну, Гертруду и Китти. Пауль тоже знал это, поэтому просто обнял ее и заговорил с ней тихо и нежно:

– Я обещаю тебе, что с этой минуты буду больше заботиться о детях, Мари. Особенно о Лео. Хватит этой игры на фортепиано – я собираюсь показать сыну фабрику, ему нужно давать небольшие задачи и знакомиться с работой машин. Пусть Додо учится играть на фортепиано, она же девочка, в конце концов, ей не помешает уметь немного музицировать.

– Но Пауль, именно Додо интересуется машинами и техникой.

– Что ж, хорошо, пускай продолжает. Но прежде всего Лео нужно наставить на правильный путь. Вот увидишь, Мари, я окажусь хорошим отцом.

Получается, все остается по-старому. Как странно, что Пауль не замечал, насколько он похож на своего отца. Тот упрямо придерживался убеждений, которые давно стали нелепыми. Лео будет несчастным человеком, если Пауль заставит его взять на себя управление фабрикой.

– И я подумал об этих картинах, – продолжил Пауль. – Я куплю их, независимо от цены. Нельзя допустить, чтобы картины твоей матери принадлежали Клипштайну. Мы тщательно упакуем все эти работы и будем держать их наверху на чердаке, чтобы сохранить в хорошем состоянии.

Таким способом он хотел изъять их из оборота и предотвратить возможную выставку. Пауль хитрец, но на этот раз он зашел слишком далеко.

– Я не хочу этого, Пауль, – возразила она, – картинам не место на чердаке. Моя мать их нарисовала, и я хочу, чтобы однажды они были выставлены на всеобщее обозрение. Это мой долг перед матерью.

Он глубоко и раздраженно вздохнул, но сдержался. Мари высвободилась из его объятий и откинулась на спинку софы. Зачем она это сказала? Ведь было бы достаточно просто сказать, что ему не нужно покупать картины.

– Ты знаешь, Мари, что такая выставка нанесет серьезный урон репутации нашей семьи, а значит, и фабрике.

– Но почему? Речь ведь идет о художнице Луизе Хофгартнер, о ее творческом развитии, о том месте, которое она занимает в искусстве.

– Это придирки к словам, Мари. Люди быстро начнут говорить о Якобе Буркарде и моем отце.

Конечно, вот в чем смысл. Гордое семейство Мельцеров не хотело, чтобы мир знал, что их благосостояние основано на проектах алкоголика – несчастного, но гениального Якоба Буркарда. Конечно, она смирилась с этим. Ее просили простить Иоганна Мельцера. Пауль взял ее в жены. Не из-за угрызений совести, а по любви. И все же судьба родителей теперь снова вызывала в ней горечь. Не повторяется ли история? Разве не снова сын Мельцера хочет заставить дочь Буркарда подчиниться своей воле? Смириться?

– Мне очень жаль, Пауль. Но я не допущу, чтобы Эрнст фон Клипштайн продал тебе свою долю картин!

Она почувствовала, как его тело застыло, челюсти напряглись, и на лице появилось жесткое выражение.

– Значит, ты хочешь провести эту выставку против моей воли?

Его тон испугал ее, потому что звучал угрожающе. Но она была не только нежной Мари, в ней была и часть Луизы Хофгартнер, той женщины, которая когда-то бросила вызов богатому фабриканту Иоганну Мельцеру.

– Это сейчас не предмет обсуждения, Пауль. Мне кажется более важным, чтобы госпожа фон Доберн покинула виллу. Боюсь, я должна настаивать на этом.

– Я же говорил тебе, что не хочу так поступать ради мамы.

– Но ты хочешь так поступить со мной?

Он раздраженно вздохнул и встал, чтобы подойти к окну. Она видела, как он сжимает кулаки, слышала его быстрое дыхание.

– Пойми, я не могу вот так просто в одночасье взять и уволить ее!

– Хорошо, Пауль. Я могу подождать. Но я не вернусь на виллу, пока госпожа фон Доберн не покинет дом.

Теперь он был в ярости. Или это было отчаяние? Беспомощность? Он ударил ногой по креслу-качалке, которое резко задвигалось. Его полозья вдруг показались Мари похожими на полукруглый нож, которым Гертруда нарезала зелень на кухне.

– Это твое последнее слово?

– Мне жаль, Пауль. Я ничего не могу с этим поделать.

Он ухватился правой рукой за край деревянного подоконника, как будто собирался его вырвать.

– Ты знаешь, Мари, что я могу заставить тебя… Я не хочу идти на такие крайности. Но дети вернутся на виллу. Сегодня же. Я настаиваю на этом!

Она молчала. Он мог подать на развод и забрать у нее детей. Он мог закрыть ателье, оформленное на его имя. Она останется ни с чем.

– Пока я живу здесь с Китти, дети останутся со мной.

Пауль резко повернулся к ней, и теперь она видела, что его серые глаза сверкали от ярости. О, как он сейчас был похож на своего отца! Упрямый и несговорчивый. Мельцер. Тот, кто привык побеждать. Куда же делась их любовь? Она больше не могла ее найти. Как она могла когда-то любить такого человека?

– Тогда, боюсь, ты вынудишь меня принять другие меры, Мари!

Он поспешил к двери, распахнул ее и снова повернулся к ней, словно хотел что-то сказать. Но только сжал губы и промолчал.

– Пауль, – прошептала она. – Пауль.

Но Мари тоже чувствовала, что в этот момент им больше не о чем говорить.

Через несколько секунд хлопнула входная дверь, и двигатель его автомобиля начал тарахтеть.

Октябрь 1924 года

«Дело дрянь. В белокочанной капусте появились личинки!» Густав трудился на поле, держа в каждой руке корзину, полной капусты. Кочаны были маленькие, потому что ему пришлось обрывать сверху листья, чтобы сохранить хотя бы внутреннюю часть. От некоторых крупных кочанов капусты ничего не осталось. Только изъеденные листья и гнилые кочерыжки. Вдобавок ко всему начался дождь. Слишком поздно – если бы дождь пошел несколькими неделями раньше, он, возможно, покончил бы с проклятыми мухами. А так они спокойно отложили яйца в капусте.

– То, что не продадим, измельчим на квашеную капусту, – утешала Августа. – Я возьму шинковку и несколько больших глиняных горшков с виллы.

Густав кивнул. Похоже, ничего другого не оставалось. Он позвал Лизель и Максла, которые под навесом связывали овощи для супа в небольшие пучки.

– Сложите все на повозку. Но аккуратно. И сверху накройте брезентом, чтобы ничего не намокло.

– Да, папа.

Дождь насквозь промочил одежду, и стало прохладно: ранним утром над полем стелился белый туман, хотя был только октябрь и до зимы было еще далеко.

– Как твоя нога? – спросила Августа, заметив, как Густав хромал.

– Вполне нормально, – заявил он. – Все еще немного болит, но уже заживает. Передай мне корзины. Я хочу собрать немного моркови и сельдерея. Брюссельскую капусту оставим, уберем ее только после первых заморозков.

Августа кивнула и пошла под навес, где по крайней мере можно было работать в сухости. Трехлетний Хансл сидел на корточках на земле и хлопал обеими ладошками по серой грязи – ей придется отстирывать его штанишки, но он хотя бы вел себя тихо. Фрицхену, напротив, было уже девять месяцев. Он рос пухленьким, крепким и сейчас усердно пытался коснуться всего, до чего только мог дотянуться. Еще неделя или две, и малыш сделает свои первые шаги. Августа связывала зелень, глядя на разноцветные астры и георгины, которые Лизель срезала и поставила в жестяные банки с водой. Их тоже возьмут на рынок. Как жаль, что она не умела делать такие красивые букеты, как продавцы цветов. Они получали за те же цветы по меньшей мере вдвое больше денег.