Одного поля ягоды (ЛП) - "babylonsheep"

Некоторые вещи были бóльшим испытанием, чем другие.

Такими вещами были приёмы пищи. Том предпочитал проводить как можно больше времени в подвале, читая и отрабатывая заклинания из учебников третьего года. Но еда, к его огромному раздражению, была неизбежна, поэтому три раза в день ему приходилось тащиться наверх, сидеть за столом и отрывать свои мысли от магических тем, чтобы поддерживать разговор. За столом часто обсуждались новости из радиоэфира. Нехватка продуктов, обязательная служба, эвакуации, налёты Люфтваффе на Шотландию и Уэльс. Это были магловские новости, которые ещё в прошлом году Том счёл неподходящими для его собственных интересов, но теперь они были ему неприятно знакомы.

Жизнь была гораздо проще в Хогвартсе, где слизеринцы знали, что ему ни в коей мере не интересен квиддич, а, будучи лучшим на своём курсе, ему не нужно было обмениваться ни с кем конспектами. Поскольку они были в школе, считалось уместным приходить за стол с книгой. Многие из его сокурсников приносили свои домашние работы на завтрак, спеша закончить последние несколько дюймов своих эссе за минуты до срока.

В Хогвартсе он знал, что был другим. Он разделял еду, спальню, гостиную, семь школьных предметов с учениками своего факультета, но держал некоторую дистанцию, вежливое, но отрешённое поведение. Он был отзывчивым и сочувствующим, но не особенно дружелюбным. Никто не называл его по имени. Никто не трогал его или его вещи без разрешения. По правде говоря, это считалось элементарной вежливостью для большинства слизеринцев, воспитанных в традиционных, консервативных семьях, где нормы поведения в обществе не менялись с начала девятнадцатого века. Он бы ничуть не удивился, если бы узнал, что мать Эдмонда Лестрейнджа обращалась к его отцу «мистер Лестрейндж» вместо его настоящего имени.

В доме Грейнджеров его отличия — и его самовнушённая дистанция — были проигнорированы во имя гостеприимства. Доктор и миссис Грейнджер хотели, чтобы он почувствовал радушный приём в их доме, в их семье, и это было одним из самых обескураживающих опытов в жизни Тома. Это было не похоже на первое посещение оперы, когда он сразу устроился там, будто он там был своим, не чувствуя никакой неловкости от того, что к нему с почтением относятся взрослые в два или три раза старше его, которые берут его пальто, наливают ему напитки и называют его «сэр».

Это было противоположным. Грейнджерам было неловко делать вид, что он был частью их семьи: они явно осознавали, насколько неуместным был новый член их «семьи». Том изучал их лица, когда они улыбались и передавали ему мармелад по утрам, высматривая отблески напряжённости в их глазах и морщинках вокруг рта, которые бы явили ему неискренность их дружелюбных приветствий. Однажды он поймает их, когда они оступятся: он докажет им, что их идеи об альтруизме были ничем иным, кроме лжи, которую они рассказывали себе, чтобы чувствовать себя лучшими людьми.

А до тех пор он принимал их гостеприимство. Не было причин, почему ему бы не стоило брать лучшее из сложившейся ситуации. В настоящее время у него не было большого выбора, чтобы воротить нос от перспективы постели и трёхразового питания.

Ему помогало, что мистер Пацек присоединялся к ним за ужином по выходным. Он был взрослым, и его считали интеллектуально равным себе доктор и миссис Грейнджер, признавая, что он был профессионалом своего дела — но тем не менее чужаком в их семье. Он родился и вырос среди волшебников, и его изумляли электрические приборы вроде телефона, дверного звонка и тостера мистера Грейнджера, отчего он обзавёлся привычкой замерять время его работы своими карманными часами. Он выключался ровно за девяносто секунд, каждый раз приводя мужчину в громкий восторг.

Он также был европейцем, что означало, что новости британского фронта по радио не трогали его.

Это было естественным, что мистер Пацек не обратил внимания на новость о немцах, сбросивших бомбу на Лондон за неделю до начала учебного года. Она приземлилась в районе центрального Лондона, лишь в трёх милях от сиротского приюта Вула.

Том тоже не обратил внимания, сидя в гостиной Грейнджеров с раскрытой на коленях книгой, но он почувствовал вес пристального взгляда миссис Грейнджер. Она была первой в семье, кто посчитал в уме расстояние. Несколько минут никто не произносил ни слова, пока диктор беспроводной связи призывал всех жителей Большого Лондона отправиться в ближайший пункт временного убежища. Доктор Грейнджер встал и выключил радиоприёмник.

— Не удалиться ли нам в подвал? — сказал мистер Грейнджер, складывая газету.

— Я так рада, что мы успели всё подготовить вовремя, — миссис Грейнджер пробормотала мужу, поднимая свою корзинку с шитьём и следуя за ним к двери в подвал.

До конца вечера Том ни разу не пожаловался на Грейнджеров, даже в своих личных размышлениях.

====== Глава 13. Автономия ======

1940

Гермиона не могла придумать хорошее название для каникул между вторым и третьим годом. В её голове они прошли под кодовым «лето, когда Том Риддл жил в моём доме».

Она до сих пор не замечала, что разделила свою жизнь на две отдельных категории: Волшебная жизнь и Магловская жизнь. Это были две отдельных сущности в её голове, и она не обращала внимания на их разделение в каждодневной жизни. Но они обе всегда были на задворках сознания в виде её мыслей, такие же естественные и инстинктивные, как её разделения на «правильное»-«неправильное» и на «нравится»-«не нравится».

Волшебная жизнь была Хогвартсом, её будущим, новым миром для исследования, эскапистской фантазией одинокой девочки, которая любила книги больше, чем людей, и которую называли «своеобразной» с восьмилетнего возраста. Магловская жизнь была Лондоном и её домом в Кроули, проживанием с мамой и папой, знакомым миром логики с понятными правилами и под присмотром взрослых.

Теперь же категории объединялись, чёткие линии между группами пересекались, связывая друг с другом в «колыбель для кошки» психических ассоциаций.

Том Риддл был одной из форм эскапизма для неё, когда ей было десять. Он был мальчиком на другой стороне писем, чьи страсть и пламя заставляли её забыть, что он был сиротой без гроша из более суровой части Лондона. На бумаге было неважно, кто он есть и кем он не является: она никогда не видела его лица, лишь слова — и какие красивые слова он писал! Оттуда она выстроила его образ в своей голове таким, каким она думала, он был, практически идеальным. Но бумага была бумагой, а у реальности было больше двух измерений, и, хотя её образ потерпел потрясения в первый учебный год, он не был разрушен. Расстояние сократилось в последующий год, после того как они пришли к миру между собой.

…Но теперь оставшаяся дистанция быстро шла к распаду.

А как иначе?

Не единожды утром она в полудрёме шла через коридор и натыкалась на Тома Риддла в её ванной, чистящим зубы в своей пижаме. Его волосы не были зачёсаны в его обычный, как по линейке ровный, боковой пробор, но растрёпанные после сна, скорее взъерошенные ветром или щегольские, чем действительно неопрятные. Том никогда не был неопрятным.

— Доброе утро, — сказала Гермиона, доставая свою зубную щётку.

Том сполоснул рот и со звоном бросил собственную щётку в стакан:

— Я могу привыкнуть к тому, что надо делить ванную, но не думаю, что я когда-либо привыкну к волосам длиною в фут в сливном отверстии.

— Не всем повезло родиться с идеальными волосами, — резко ответила Гермиона. — Тебе не кажется, что ещё слишком рано для сарказма?

Том пожал плечами:

— Каким-то образом я всегда нахожу для него время.

Это, в общем-то, подытоживало десять недель взаимодействия Гермионы с Томом Риддлом в тесном пространстве. Приводящие в ярость половину времени, поучительные в другую, но ни разу за все каникулы она не подумала, что лучше бы Том оставался в приюте. Она не была бессердечной. Несмотря на её убеждённость, что его описания жизни в приюте Вула были в основном гиперболой, она бы точно не хотела там жить. И пусть Том позволял своему врождённому язвительному обаянию сиять в её присутствии, он никогда не забывал о своих манерах при взрослых.