Елена Арсеньева - Зима в раю
Земля и воля рабочим и крестьянам, слово свободы всему народу!
Загорись, Россия, пожаром и зацвети цветом алой розы!
Да здравствует свобода России, долой голод, холод и насилие!
Проснись, замученный народ!»
– Ну что ж, – пробормотал дед, протирая пенсне, – все очень закономерно. И очень печально. Не так ли, товарищ Верин? Кажется, союз рабочего класса и беднейшего крестьянства вот-вот даст очень глубокую трещину? Да что там – уже дал ее!
– Небось пока голодать не начали, так вся деревня стояла за Советы, ну а как брюхо подвело, так и начались повальные походы против Советов, – проворчал Верин.
– А как же, – развел руками дед. – Правильно учат ваши классики: бытие определяет сознание.
– Такое сознание нам ни к чему, – сказал товарищ Верин. – За такое сознание надо давить, как вшей. Всех к ногтю!
– То есть каждый человек, который хочет есть, должен быть, само собой, уничтожен? – спросил дед. – Ну, тогда вы вполне можете уничтожить и меня, и вон Олю, потому что мы еще не ужинали сегодня, а то количество перловки, которое нам достанется, едва ли насытит и одного человека. Ну, доставайте ваш маузер или что у вас там под пиджаком, вы же, большевики, увешаны оружием, как революционные матросы – гранатами и патронташами…
– Члены правящей партии должны быть вооружены с головы до ног, – надменно сказал товарищ Верин.
– Да? – продолжал заедаться дед. – А при царе только городовые да жандармы были вооружены, да и то ваши орали со всех сторон: опричники, мол, сатрапы, угнетатели… Если те были опричники, вы-то кто?
– Что-то не нравится мне физиономия вашего сознания, Константин Анатольевич, – пробормотал товарищ Верин. – А ты куда смотришь, Русанов? Как ты допускаешь такие взгляды отца, ты в партии с восемнадцатого года, ты большевик!
– Ну да, я большевик, – сказал дядя Шура. – Но я допускаю свободу взглядов. Я – мягкий большевик.
– Большевик не перина, не подушка, чтобы быть мягким! – яростно вскричал товарищ Верин. – Он должен быть как камень!
– Ну да, булыжник – орудие пролетариата, – ехидно перебила тетя Люба. – Слыхали! Хватит вам болтать, товарищи, давайте лучше чай пить. Чаю у нас сегодня – целый самовар, и он самый настоящий, байховый, не морковный и не кипрейный. Товарищ Верин принес.
Спор сам собой стих. Оля вообще давно заметила, что товарищ Верин не то тети Любы побаивается, не то чрезвычайно ее уважает. Что и говорить – боевое прошлое объединяет самых разных людей…
И все-таки если бы товарищ Верин почаще бывал в доме, он рано или поздно перековал бы Олиных родных. Самой ей это сделать затруднительно. Она до седых волос будет в доме ребенком, понятно же! И все, что она ни скажет, поднимается на смех.
Было время, Оля мечтала, чтобы товарищ Верин влюбился в ее маму и женился на ней. Честное слово, она не отказалась бы от такого отца!
Но, кажется, маме не очень хочется за него замуж. Как только Верин появляется на пороге, лицо у мамы делается скучное-прескучное! Она шмыгает в свою комнату и сидит там тихо, как мышка. Или убегает в госпиталь, даже если у нее нет дежурства.
Все понятно… Когда Оля подходит к Кольке Монахину, у того тоже делается скучное-прескучное лицо.
– Ну чего тебе, Аксакова? – цедит он уныло и торопится отойти.
Колька презирает Олю из-за ее семьи! Он же комсомолец, сознательный насквозь! Наверное, он таким родился. Ему повезло. А Олины родственники родились другими. И, видимо, такими помрут.
* * *Когда-то Дмитрий вычитал (он не помнил где, не в многомудрой книге, а вроде бы в календаре или каком-то пустяковом журнале) невесть как попавшую туда цитату из знаменитого Блеза Паскаля: «Мы не живем – мы ждем и надеемся». Вроде бы не обратил внимания на нее, даже сопроводил ироническим поднятием бровей, а теперь вдруг те слова вспомнились да так на душу легли, что, казалось, никогда раньше не слышал ничего столь точного. Выходило, что все последние семнадцать лет он находился в ожидании событий, которые происходили с ним сейчас. Очень хорошо подходило к описанию его состояния и известное ироническое присловье: «Не согрешишь – не покаешься». Вот именно! Он накапливал грехи, чтобы начать наконец получать отпущение. Однако его еще надо было заслужить…
Именно так сказал ему Сергей – высокий, очень худой, даже изможденный мужчина лет пятидесяти, сохранивший на своем смуглом, туго обтянутом кожей лице следы замечательной красоты. Видимо, особенно хороши были когда-то его серо-зеленые глаза. То есть они и теперь остались красивыми, но, полуприкрытые морщинистыми, темными веками, странным образом придавали лицу настороженно-хитрое выражение. Некий трагизм в сочетании с определенной жуликоватостью. «Не то падший ангел, не то Шейлок», – так определил для себя Дмитрий этого господина… или все же товарища? Шадькович называл его просто Сергей – без отчества, без фамилии, без какой-либо преамбулы. Но, конечно, Сергей был именно товарищ, ведь он являлся одним из ведущих сотрудников «Общества возвращения на родину». В его обязанности входил инструктаж и проверка лиц, подавших заявление о возвращении в Россию и о предоставлении советского гражданства. Для начала инструкция была проста: строжайшее соблюдение тайны своих намерений. Сергей придирчиво допытывался, известно ли близким Кирилла Шадьковича и Дмитрия Аксакова об их желании вернуться на родину.
Шадькович в ответ на его вопрос только плечами пожал:
– У меня никого нет, говорить некому. Правда, я Дмитрию Дмитриевичу сказал, но он – особая статья.
Сергей кивнул:
– Ну да, вы единомышленники. А больше, значит, никому, а, Кирилл Андреевич?
– Клянусь.
– Хорошо. А вы, Дмитрий Дмитриевич?
– О заявлении – ни словом никому не упомянул, нет. Однако я сто раз говорил и жене, и друзьям в Войсковом союзе, что страшно тоскую по России. Не далее как вчера спорили среди господ офицеров, что каждому из нас дороже: свобода или Россия. Вышло, что всем дороже свобода, потому-то мы здесь, а Россия – там. Но потом воленс-ноленс стал вопрос: а нужна ли нам свобода без России? На самом деле таких, как я, больных тоской по родине, очень много, и я как раз не согласен, что мы с Кириллом Андреевичем должны молчать. Напротив, надо рассказывать! Не всем, конечно, а людям, которым мы доверяем. Вы и ваша деятельность должны быть ближе, понятней возможным возвращенцам. Ведь вас многие просто-напросто боятся: стоит, мол, к вам на порог, как человек будет схвачен и тайно вывезен в большевистские застенки.
Тут он невольно запнулся.
Сергей взглянул понимающе:
– Что, по-прежнему говорят, будто похищение Кутепова и Миллера – рука Москвы?
