На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
— Вам повезло. Машина пойдет где-то через полчаса. Куда вы хотите попасть в Дрездене? — только и спросил ее знакомый уже доктор, когда она показалась на пороге его кабинета и напомнила о своей просьбе. — Солдаты не говорят по-немецки. Скажите мне, а я передам им.
Лена не знала, куда ей нужно ехать. Поэтому наугад попросила отвезти ее в центр города. По ее логике военная комендатура должна быть именно в центре, а там ее кто-то сориентирует, как нужно поступить дальше.
В полуторке было двое солдат: водитель-азиат и невысокий сопровождающий-славянин с рябым от оспы лицом. Немку бы, наверное, испугали они своей наружностью, но Лена не была немкой и не думала, что они могут ей чем-то навредить. Поэтому на вопрос военврача, уверена ли она, что готова ехать, ответила коротким кивком.
— Как вы собираетесь вернуться обратно? Господин Гизбрехт поможет вам вернуться? — поинтересовался доктор после того, как устроил Лену в кабине полуторки и захлопнул дверцу автомобиля. И удивленно покачал головой, когда Лена призналась, что не подумала об этом, а Пауль не в курсе ее путешествия в Дрезден.
— Какой-то сюрреализм! — раздраженно бросил он по-русски раздраженным тоном вместо ругательства, а потом сообщил уже на немецком языке, что машина поедет обратно через час, и что ее подберут в той же точке, где она сойдет в Дрездене.
— Навязали нам немку, тыщ майор, — вылезая из кабины, недовольно буркнул побитый оспой солдат, явно раздосадованный тем, что приходится уступить свое место. — А ежели она не будет на месте? Чего делать тогда?
— Поговори мне, Чернов! — одернул его военврач. — Подождете четверть часа, и если не придет, уезжайте.
Он в последний раз повторил Лене инструкции, а потом махнул, мол, езжайте. И Лена снова почему-то расплакалась. Из-за этой доброты советского военврача, из-за его взгляда, которым он проводил отъезжающую машину. Или это было из-за грустной песни, которую завел в дороге узбек, крутя баранку. Или эти слезы были из-за ощущения очередного поворота в судьбе, который вот-вот должен был случиться впереди и который и приятно волновал, и тревожил одновременно. А может, это было потому, что в лицах над воротами советских гимнастерок она все еще не увидела знакомое лицо Коли или темные глаза Коти, как надеялась все эти дни.
Я вернусь, Лена. Я вернусь за вами…
Но больше не было «их», тех, за кем он хотел вернуться. Погибла в поле под Минском маленькая Люша. Умерла в «душегубке» или сраженная пулей палача Татьяна Георгиевна. Не было больше «их».
И Лены Дементьевой тоже больше не было, как получалось…
И она плакала и плакала на пути в Дрезден под звуки заунывной песни узбека-водителя, увозившего ее в разрушенный до основания город. Сжимая пуговицу трубочиста, которую по привычке захватила «на счастье».
Глава 59
Лену высадили прямо в центре Дрездена, как она и просила. И она ужаснулась тому, что увидела. Потому что города как такового не стало. От зданий остались одни стены с пустыми бойницами бывших окон. Она видела такое в Минске после немецких бомбардировок. Но к тому, что от Старого города не осталось совсем ничего, готова не была. Дворец Цвингера, Дрезденская галерея, здание Оперы, где она когда-то смотрела постановку Гзовской — все это обратилось нынче в развалины и груды кирпичей, как и другие здания, на останках которых копошились как муравьи рабочие бригады немцев, собирающие кирпич. Все то же самое, что и во Фрайтале, только здесь было больше разрушенных до основания зданий и больше людей, оттого и напоминало все окружающее огромный муравейник.
Заплутать в этом муравейнике среди развалин, похожих одни на другие, было очень легко, и скоро Лена потерялась и сбилась с пути. Пришлось просить случайных прохожих указать ей путь к военной комендатуре. Причем, что удивило ее, советских солдат или офицеров ей попадалось очень мало по пути. Словно в Дрездене не было вовсе советских войск. Разумеется, это было не так. Она видела несколько регулировщиц на перекрестках — стройных девушек в форме с яркими флажками, видела среди гражданских жителей солдат и офицеров Красной Армии в проезжающих изредка в полуторках по расчищенным дорогам или в редком трамвае, важно идущем по путям среди развалин. Или посты охраны у редких сохранившихся в целости зданий.
Время, отведенное Лене в городе, неумолимо истекало, как она чувствовала. А ее медленный шаг никак не приближал ее к комендатуре города. Но зато она случайно нашла совсем другое то, что даже не думала искать, но нашла, случайно зацепившись взглядом за очередной пост у подъезда здания напротив. А потом увидела вывеску, на которой крупными русскими буквами было написано: «Пункт сбора советских граждан для отправки на Родину». Это было так удивительно увидеть вывеску исключительно на русском языке впервые за время, проведенное в Дрездене, что ноги сами понесли Лену через дорогу.
Внутри здания было прохладно и шумно. В длинных коридорах какой-то бывшей немецкой конторы сидели и стояли люди. Лена видела их силуэты со своего места у входа в подъезд. Где-то стрекотали пишущие машинки, Лена хорошо знала теперь этот звук, проработав за похожей машинкой почти полтора года. А вот в глубине здания на втором этаже, куда поднималась широкая каменная лестница, царила тишина, изредка прерываемая приглушенными звонками телефона. «На Родину с чистым сердцем!» гласила надпись на растяжке из ткани при входе.
«Не верьте гнусной фашистской клевете!», — бросилась Лене в глаза надпись крупным шрифтом на листовках, лежащих на столике у входа и к которым так и потянулась рука. «Домой, на Родину, — к родным отцам, братьям, матерям и сестрам, домой — к великому Сталину!», — звал текст листовки, отозвавшийся тоской по прошлой жизни в Лене.
Над столиком с листовками висели плакаты. На одном был нарисован румяный советский солдат с автоматом и надписью «Честь и слава Красной Армии, победительнице!», а на другой этого же солдата обнимала измученная бледная девушка с длинной косой и повязкой OST на рукаве. «Спасибо, воин-освободитель, за спасение из немецкой каторги!», — гласила надпись на плакате. И Лена не могла не сравнить себя с героиней плаката невольно. Быть может, она была так же бледна, а под глазами лежали такие же темные тени, как у нарисованной остработницы. Но вот прической и платьем та очень отличалась от Лены — длинные косы вместо осветленных волос, светлое простенькое платье вместо шелковой блузки и юбки.
Неудивительно, что на нее так внимательно посмотрели сидевшие у ближайшего кабинета молодые юноши и девушки, а разговоры чуть поутихли. Лена хотела поздороваться с ними, но горло сжалось от волнения под этими оценивающе-осуждающими взглядами, и она промолчала. Просто прислонилась к стене, почувствовав знакомую слабость, и сильнее сжала ручки сумочки. Даже слабая улыбка, которой Лена попыталась снять напряжение, повисшее с ее приходом, не помогла. В ответ ближайшие к ней девушки в очередной раз окинули ее взглядом с ног до головы и зашептались между собой, а молодые люди просто отвернулись, словно им было неприятно на нее смотреть.
Да, девушки и женщины здесь были больше похожи на героиню плаката. Длинные косы или узлы из волос на затылке, спрятанные под косынкой, выцветшие платья или костюмы невзрачных цветов с более темными пятнами ткани там, где раньше был пришит знак OST на груди. Лена понимала, что ее темная юбка и светлая блузка отличаются от рабочей формы или обносок, которые давали работницам, пригнанным с Востока. А ее ровно подстриженные волосы, пусть и не завитые локонами, но выбеленные пергидролем, придавали ей чуждый вид в этой очереди даже с чистым лицом, не тронутым помадой или краской для ресниц. Но она была точно такой же, как они — несчастной, оторванной от дома нацисткой рукой, превращенной когда-то в бесправную в рабыню.
И все же не совсем такой. Никто из этих девушек не предавал Родину любовью к врагу. Никто из них не позволил себе лечь с ним в постель, став его супругой без росписи.
