На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина

— Не хочу об этом слышать! — отрезала немка в ответ на это. — Пока мы не знаем точно, мы не будем никого хоронить раньше времени из тех, кого потеряли во время войны.

— Это ведь Вилли, да? Ты сейчас не Мардерблатах так печешься, а о нем, о Вилльяме! Ты все еще ждешь, что он объявится, да? А он умер там, в России, слышишь? Сдох, потому что был нацистским ублюдком!

— Прошу тебя, — произнесла Кристль таким слабым голосом, что Лене захотелось встать с постели, пройти в кухню и обнять ее, защищая от нападок Пауля. Она понимала его чувства и его ненависть к брату, но их нужно было выплескивать именно на младшего брата, а не мать.

— Я запрещаю тебе подавать о нем сведения на розыск в русском плену, — холодно произнес Пауль, и Лена замерла при этих словах, гадая, верно ли поняла их. Неужели действительно немцам можно обратиться с запросом о том, не находится ли их родственник в советском плену? Она помнила списки, которые зачитывал по радио представитель «Свободной Германии». Значит, есть возможность подать на такой розыск в советской администрации города? «Полагаю, что господин майор либо на небесах, либо в плену русских варваров». Так сказал тогда тот механик-дезертир. И значит, есть шанс найти весточку о Рихарде. Неважно, сколько времени это займет.

— И Лене скажи, что этого делать нельзя, — словно в ответ на ее мысли произнес Пауль за стеной в кухне. — Надеюсь, ты не проговорилась ей о такой возможности? Нам нельзя никак обращать ненужное внимание на себя русских. Поэтому брат-нацист, и уже тем более, связь с «Соколом Гитлера» должны остаться там, где они сейчас — в прошлом.

— Ты несправедлив, ты многого не понимаешь…

— Это ты не понимаешь того, что происходит сейчас. У нас есть крыша над головой. У нас есть еда, а у Лены есть лекарства. Мы живы, мы не пострадали, мы не под подозрением у русских, как некоторые наши соседи. Я могу получить должность в администрации. А знаешь, почему русские так благосклонны ко мне? Потому что они понимают, через что мне пришлось пройти при проклятых нацистах. Потому что я коммунист, и они доверяют мне. Не разрушьте всего этого. Следующий лагерь я просто не переживу, мама! Я хочу уже нормальной жизни, понимаешь? Мне страшно, мама. Страшно, что все вернется. Что мои кошмары станут явью. И этот страх настолько силен, что порой я иногда жалею, что Лена не умерла…

Это было настолько неожиданно слышать, и настолько почему-то больно, что у Лены даже дыхание перехватило от этих слов.

— Ты ведь так не думаешь на самом деле, Паульхен, — словно с ребенком говорила, мягко и тихо сказала Кристль. — Иначе не старался бы так спасти ее.

— Она нас всех погубит, мама, — глухо ответил Пауль. — Если она не послушается нас, она нас всех погубит. Русские не спустят нам этого. Самое ненавистное для них — предательство, обман их доверия. Поэтому они так особенно жестоки к своим же. Помнишь, что я рассказывал? Что я видел по пути домой? — Пауль помолчал немного, словно давая Лене время тщательно обдумать все, что он говорил, а потом добавил. — Я просил тебя поговорить с Леной раньше. У тебя почти не осталось времени. Сегодня после обеда к нам заглянет доктор. Он хочет убедиться, что болезнь прошла и не оставила последствий для нее. Я должен знать, что Лена примет все как должно.

Сердце колотилось, как бешеное, от волнения. Лене даже казалось, что Кристль, скользнувшая через порог комнаты с подносом в руках, услышит этот стук и разгадает, что Лена вовсе не спит, как притворялась. И тогда она поймет, что было без особого труда слышно каждое слово, произнесенное в кухне за стеной, пока варился обед для больной.

— Просыпайся, деточка, время обедать, — мягко пропела Кристль, улыбаясь тепло Лене. — Я сварила тебе бульон, Ленхен. Мяса нет, но Паулю повезло получить от русских пару банок американской тушенки. Знаешь, он у нас с тобой с особыми документами. Как пострадавший от нацистов. И к нему особое отношение у русских. И он разыскал своих товарищей по партии, представляешь? Кто-то их них сумел хорошо притвориться перед нацистами и не попасться им в лапы. Они мечтают, чтобы им позволили вернуть партию [199], и чтобы наконец-то в Германии в правительстве были коммунисты. Совсем как в Союзе.

— Что происходит, Кристль? — перебила ее Лена, так и не тронув тарелку с ароматным бульоном, которую немка поставила перед ней на подносе. Волнение не давало покоя, оттого и решилась сразу в омут с головой, не откладывая. — Я слышала ваш разговор с Паулем в кухне. О чем ты должна поговорить со мной?

У немки тут же сделалось такое лицо, словно она вот-вот встанет и уйдет, лишь бы не вести разговор дальше. И Лена поняла, что хорошего дальше ждать не следует.

— Скажи мне. Мы столько пережили вместе, — произнесла она тихо. — Ты ведь знаешь, что мне можно рассказать все.

— Ты возненавидишь меня за это и будешь права, — ответила Кристль еле слышно. — Но я хочу сказать, что все, что делаю для тебя — только из лучших побуждений!

«Благими намерениями…» Именно эта фраза пришла на ум Лене и в начале рассказа Кристль, и в его финале. Потому что эти слова были как никакие другие истинны. Даже сейчас, в ее ситуации.

Она немка. Согласно документам и заполненной Гизбрехтами анкете в администрации города она немка по имени, по крови и по происхождению.

Елены Дементьевой не существовало больше. Была лишь Хелена Хертц, в паспорте которой теперь стоял штамп советской администрации, подтверждающий его подлинность.

А чтобы девушка не выдала обман случайным бредом во время болезни, когда разговаривала в мороке с кем-то на русском языке, Гизбрехты не разрешили забрать Лену в госпиталь под наблюдение советских докторов. Пауль в прошлом был врачом, ему не составило труда убедить, что он справится с уходом за больной «кузиной». И он справился — с помощью порошка антибиотика, выданного в госпитале, вытащил Лену из лап болезни.

— Скоро придет доктор из военного госпиталя, чтобы убедиться, что болезнь не оставила последствий. Он просил сообщить, когда у тебя спадет жар. Пауль только вчера оставил ему записку, что температура нормализовалась. Для него ты немка, Лена, понимаешь? И для всех остальных русских здесь ты немка. И так должно остаться. Ради всех нас. Поверь, так будет лучше! Теперь ты — Хелена Хертц, ты моя племянница. Я полюбила тебя как дочь, поверь. И я хочу, чтобы ты была счастлива. А этого не будет, если ты вернешься в Советы. Что ждет тебя там? Ты говорила, что тот оберштурмбаннфюрер объявил тебя предательницей в твоем городе. Русские повесят тебя или расстреляют за это. Пауль рассказывал мне, что они убивают без суда тех русских, кто служил немцам. Он сам видел это, когда уходил из лагеря. Видел, как они расстреливают тех, кто их предал.

— Не надо! — прервала ее Лена. Ей казалось, что они снова вернулись в прежние дни, когда вели бесконечные споры о варварстве и жестокости советских войск, которые ждут Фрайталь и Германию вообще после падения рейха. Она почувствовала себя неимоверно усталой, чтобы продолжать этот разговор. Быть может, позднее, когда она все обдумает лучше, когда у нее будут аргументы для спора с Кристль и возможные варианты, как выбраться из этого положения, в котором оказалась сейчас. Позднее, когда она будет не так слаба.

— Ты говорила, что твоя мама погибла, что там, в России, у тебя никого не осталось. Твой город разрушен, тебе некуда возвращаться. А здесь у тебя есть я и Пауль. И если выжил твой летчик… Он же немец, Ленхен. Русские никогда не позволят вам быть вместе, ты же сама понимаешь это. Но если бы была немкой…

— У меня остался брат!

— Война обездолила многие семьи, — возразила ей Кристль. — Я была бы рада, если бы твой брат выжил. И с радостью приняла бы его. Но мы можем узнать о его судьбе позже. Не сейчас, когда так непонятно, что будет с нами со всеми дальше.

— Я устала. Не хочу больше говорить.

Это было действительно так. Болезнь уходила медленно, словно нехотя выпуская ее из своих объятий. Болезненный жар с головной и мышечной болью ушли, оставив взамен слабость, переменчивость настроения, выборочную потерю памяти и быстро наступающую усталость. А еще отсутствие аппетита и странное равнодушие. Будто болезнь высосала из нее все эмоции и чувства, оставив одну физическую оболочку. Или Лена просто растратила их все в тот первый день, когда пришла в себя и узнала о том, что война наконец закончилась?