На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина

Она ждала их так долго. И вот они были здесь. Они пришли! Как и обещал Капитан, когда-то оставивший ее на заднем дворе этого дома ждать их прихода.

— У тебя было оружие, Лена! — странным тоном произнесла Кристль, вырывая Лену этими словами из водоворота воспоминаний. — Столько времени! Ты скрывала это от нас с Людо! Ничего не сказала! Знаешь, чем могло это обернуться для нас всех, если бы кто-то узнал, что ты хранишь пистолет?!

На какие-то мгновения Лене стало стыдно, что утаила от Гизбрехтов оружие. Но, с другой стороны, разве не верна поговорка: «Меньше знаешь — крепче спишь»? Неизвестно, позволил бы ей Людо оставить пистолет, который оказался небесполезным в итоге. Поэтому она решила промолчать, не зная, что ответить Кристль на ее упреки, и просто закрыла глаза, чувствуя, как навалилась вдруг усталость. Перед глазами тут же встала недавняя картинка воспоминаний — алые пятна крови на грязном полотне серо-синего мундира, и Лена поспешила вернуться к расспросам:

— Где сейчас войска? Что происходит в городе? Так непривычно тихо за окном…

Было действительно тихо в сравнении с артиллерийской канонадой предыдущих дней, которые она успела запомнить. И это делало все происходящее сейчас похожим на какой-то странный сон. Как пояснила Кристль, на Егерштрассе не было расквартировано бойцов и офицеров советских войск, освободивших Дрезден и его окрестности прямо в день капитуляции нацистской армии. Они разместились ближе к центру городка, где уже работала новая администрация под строгим контролем военной комендатуры Дрездена, и заняли при этом преимущественно нежилые здания — закрытых школ и технического училища.

— Я почти не знаю новостей, — призналась Кристль. — Наш дом был под карантином несколько дней, как русские обнаружили, что ты больна тифом. Но, может, это к лучшему. К нам никого не подселили из офицеров, как знакомым в центре, и у нас нет немецких жильцов из числа тех, кто потерял жилище во время боев за город. Да и вряд ли мы бы сумели разместить их здесь — второй этаж частично разрушен, всем бы пришлось ютиться на первом, как нам сейчас.

Лена так надеялась увидеть солдат Красной Армии, услышать русскую речь, которую не слышала столько времени. Без этого все казалось лишь затянувшимся сном и только. И Кристль разгадала ее острое разочарование тут же.

— Они не ушли, не переживай. Пауль говорит, в Дрездене их даже больше, чем немцев. Еще успеешь с ними встретиться, — с какой-то ноткой горечи добавила немка.

— Спасибо, что снова ухаживала за мной, — тронула Лена ее за руку, отвлекая от неприятных мыслей. — Что снова спасла меня. Как раньше.

— В основном, все взял на себя Пауль в этот раз, — мягко и аккуратно, чтобы не смутить девушку еще больше, призналась Кристль. — Сам он переболел тифом еще в лагере. Поэтому ему была не страшна болезнь. А еще он чувствует себя виноватым, что принес к нам в дом. Ему следовало самому сжечь свою старую одежду, но он думал, что холод убил всех насекомых. Ему очень жаль, что так случилось, поверь. А меня он допустил к тебе только, когда убедился, что это безопасно.

— Я думала, я умру, — призналась еле слышно Лена, снова ощущая тот липкий страх, который ощутила, когда Пауль сказал, что она больна тифом.

Умереть, когда до долгожданного конца войны осталось так мало. Умереть и так и не увидеть никогда больше мирного ясного неба. Не увидеть Рихарда. Его голубые глаза, полные нежности, и мягкую улыбку.

Времени. Ей безумно хотелось больше времени. Без войны, которая длилась настолько долго, что казалось, она никогда не закончится. Хотелось мирных дней и месяцев. Похожих на те, что когда-то были в Орт-ауф-Заале. Когда они сумели на короткие часы оставить войну за порогом их настоящего, и были только мужчиной и женщиной, погруженными с головой лишь в чувства друг к другу и в счастье, которое дарила эта любовь.

Время рядом с ним. Истинное сокровище, которого она так жаждала.

— О, это настоящее чудо, что ты осталась с нами! Я положила тебе под подушку пуговицу и ворсинки от щетки трубочиста, чтобы они принесли тебе удачу, как делали это раньше. И молилась о тебе, — призналась Кристль, нежно гладя ее ладонь. — Знаешь, я ошибалась. Я думала, что русские могут только мстить нам. Но они… Тебя спас русский доктор. У них есть лекарство от тифа, представляешь? И от многого другого. Есть и прививка от тифа, как рассказал русский доктор Паулю! [198] Люди научились за время войны не только убивать, но и спасать жизни. Людо был бы рад узнать, что теперь есть лекарства, которые могут лечить даже туберкулез!

Лене даже и в голову не пришло, что ее, соотечественницу, мог бы не спасти советский врач. Поэтому она не сразу поняла истинный смысл, скрывающийся в речи Кристль. Как не удивилась и тому, что находится по-прежнему в доме на Егерштрассе, а не в больнице под наблюдением, куда должна была попасть как тяжелобольная. И Кристль, и Пауль скрывали истинную причину так долго, как могли, рассказывая Лене о многом, что происходило в первые недели мира.

О том, как быстро русские организовали расчистку города и окрестностей от трупов и других следов войны. О том, что до сих пор не работает ни канализация, ни водоснабжение, а кое-где даже нет электричества до сих пор. Поэтому раз в два дня привозят во Фрайталь бочки с питьевой водой, и всем приходится набирать ее в канистры, ведра и огромные бидоны, как в старые добрые времена. До сих пор остро стоит вопрос с продовольствием, но русские умудрились и здесь удивить местных, наладив подвоз и выдачу запасов со складов по талонам, и при этом паек был даже выше, чем тот, что получали в последние месяцы рейха.

Лена узнала от Гизбрехтов о бригадах разборов развалин из числа женщин и подростков, которые разбирали развалины домов, чтобы получить целый кирпич, пригодный для последующего строительства. Одна из таких бригад через несколько дней после того, как Лене стало лучше, раскопала дверь в подвал дома на Каролиенштрассе в Дрездене, за которой окажется несколько десятков трупов жителей дома, задохнувшихся от нехватки воздуха. В самом дальнем закоулке этого подвального помещения нашли тело Матиаса Мардерблата, убитого выстрелом в голову. Его убийца — шупо в черной форме со значками отличника службы и партийными отличиями, пережил свою жертву всего лишь на несколько часов в ночь бомбардировки Дрездена и умер долго и мучительно в отличие от своей жертвы.

— Я похороню его сам, — решительно заявил Пауль, привезший тело Матиаса из Дрездена в ручной тележке. Об этой находке в доме на Егерштрассе узнали совершенно случайно, когда в очередной раз, следуя просьбе женщин, немец побывал в городе на Каролиенштрассе и нашел на развалинах дома записку с информацией о находке в подвале и о том, где можно найти тела, пока их не погребли в общей могиле.

— Вам не стоит видеть, какой он сейчас, — добавил Пауль. — Помните его тем мальчиком, которым знали когда-то. Потом, когда можно будет без опаски выходить из дома, я отведу вас к его могиле, чтобы вы оставили на нем камешек. Знаете этот еврейский обычай? Мне рассказали о нем в лагере. Камешек — как знак, что вы помните о мертвеце в могиле, как кусочек вашего чувства к нему.

А вот тело Эдны так и не нашли. Она словно растворилась в зареве огня, что полыхал в дни той ужасной бомбардировки Дрездена. Но Кристль запретила писать ее имя на табличке на могиле, где погребли ее брата. Как и имена остальных членов семьи Мардерблат.

— Мы не знаем доподлинно, жива она или нет. Как не знаем этого и о других членах ее семьи.

— Мама, это пустые надежды, — уверял ее Пауль. Лена слышала через стену, как они ссорятся, и жалела о своей слабости, которая все еще держала ее прикованной к постели, а значит, мешала поддержать Кристль в этом споре. — Ты не знаешь, что творили в лагерях. Если их увезли тогда в лагерь, похожий на Аушвиц, то… Господин Мардерблат и его супруга были слишком старыми. В их возрасте в лагере не проходили сортировку!