Барбара Картленд - Египетские ночи
И вместе с тем выговор Джеральда разбудил дремавшую в нем ненависть ко всем англичанам. Мало кто из знакомых барона догадывался, что эта ненависть была неотъемлемой частью его натуры.
В свое время, еще во Франции, на период школьных каникул отец выписывал ему учителей из Англии. Много лет назад один из них сделал все возможное, чтобы разжечь в душе Али пламя ненависти, которое с тех пор разгоралось лишь ярче и ярче.
Его тогдашний наставник, нуждавшийся в деньгах студентишка-старшекурсник, был отличным спортсменом, но умом при этом не блистал. Ему было совершенно наплевать на симпатичного смуглого подростка, которого ему следовало обучать во время каникул.
Вскоре Али обнаружил, что в некоторых вопросах он сведущ гораздо больше своего учителя. Неудивительно, что ему приносило невероятное удовольствие отпускать в адрес англичанина колкости и двусмысленные шутки.
Например, ему нравилось высмеивать неосведомленность своего наставника в амурных делах. Несмотря на юный возраст, у Али уже был изрядный опыт общения с прекрасным полом. Интуиция подсказывала ему, что учитель такого опыта не имеет вообще. Он даже пытался шокировать его откровениями на эту тему, но вызвал разве что отвращение.
У молодого англичанина чесались руки, чтобы устроить своему подопечному хорошую взбучку, тем не менее он старательно пытался обучать Али не только математике, но и хорошим манерам, кои считал необходимым атрибутом истинного джентльмена.
Однажды вечером, когда учитель уже собирался ложиться спать чуть позже обычного, из спальни ученика до него вдруг донеслись сдавленные крики. Он сперва растерялся, посчитав, что лучше будет не вмешиваться, а пойти прямиком в свою комнату. Вдруг это какая-то уловка? А даже если и нет, есть ли у него право лезть в чужие дела? Но крик повторился, причем такой жалобный, что он попытался открыть дверь. Но та оказалась запертой.
– Немедленно открой! – приказал он ученику.
– Ложись спать и не суй нос не в свое дело! – с вызовом крикнул Али из-за двери.
Увы, злость и раздражение, которые наставник был вынужден сдерживать все последнее время, выплеснулись наружу, и спокойный доселе молодой человек вышел из себя.
Навалившись плечом на хлипкую дверь, он вышиб ее в мгновение ока.
В спальне Али он обнаружил – как, собственно, и предполагал – одну из служанок, хорошенькую сельскую девушку, которую недавно взяли в дом, растрепанную и плачущую. Али, в пижаме и халате, подскочил к нему с перекошенным от злобы лицом.
– Оставь нас, – сказал наставник по-французски, обращаясь к девушке. Та попыталась было его послушаться, но Али грубо схватил ее за руку и удержал.
– Эй ты, убирайся отсюда! – бросил он в лицо наставнику. – Ты не имеешь права врываться ко мне в спальню и указывать, что мне делать.
С громким плачем девушка дернула руку, пытаясь вырваться, и длинные волосы рассыпались по ее обнаженным плечам.
– Живо отпусти ее, подонок! – крикнул возмущенный англичанин и со всех сил ударил Али.
Тот пошатнулся и рухнул на пол. Хотя англичанин и был ему ненавистен, Али не мог не отдать должное его физической силе.
На следующий день они возобновили занятия, как будто ничего не произошло, однако с этого момента Али проникся к учителю фанатичной ненавистью, которая затмила для него весь мир.
Большую часть жизни он провел в отцовском доме во Франции, однако, наезжая в Каир, со всей отчетливостью сознавал, где его настоящие корни.
Отца, впавшего в старческое слабоумие, интересовали исключительно женщины. Мать Али наотрез отказывалась выходить из дома или общаться с европейцами. Она осталась верна своим убеждениям, что женщина должна скрывать лицо паранджой и обретаться на женской половине дома.
Мать не имела ничего против других женщин, которые время от времени появлялись в доме, и терпимо относилась к их присутствию. Сама она была счастлива в своей комнате, окруженная служанками, где часами предавалась блаженному ничегонеделанию. А еще она любила восточные сладости, от которых сильно располнела.
Супруг давно утратил к ней всякий интерес. Зато обожал сына и баловал его как только мог.
В семнадцать лет Али получал от отца на личные расходы сумму, которая любому европейскому юноше его возраста показалась бы несметным богатством. У него были собственные беговые лошади, автомобили и женщины, ибо деньги позволяли купить любую из них.
Отец лишь усмехался, когда сын уводил у него из-под носа очередную приглянувшуюся ему красотку, с которой он сам был не прочь предаться любовным утехам.
Некогда их дом был частью дворца и, хотя впоследствии подвергся перестройке, сохранил признаки былого величия. Здесь были и башни, и резьба, и мозаика, и сотни крошечных комнаток с узкими стрельчатыми окнами, которые почти не пропускали света.
Как и весь Восток, такая обстановка способствовала разного рода интригам. О тех, кто здесь жил, окружающий мир даже не ведал, равно как и о чувственных утехах, свидетелями которых были эти стены. Хладнокровные европейцы могли лишь строить догадки, ибо ни барон, ни его сын не имели ни друзей, ни близких знакомых.
Впервые Али познал любовь у себя дома – нет, не любовь мужчины и женщины, а любовь принца к рабыне.
Здесь обитало множество женщин, и все они принадлежали ему. Женщины, искушенные в искусстве любви, женщины всех возрастов, многие – темнокожие юные красавицы, от одного вида которых у него перехватывало дыхание, и все же он отворачивался от них, предпочитая холодных светлокожих девушек, которые приезжали в Каир из Европы, когда спадала жара.
Возможно, была какая-то неизбежность в том, что его ненависть к англичанам вылилась в страсть к англичанкам. Верхом его мечтаний было покорить их, подчинить своей воле, заставить признать своим господином.
Его женитьба вызвала в свое время немало слухов и пересудов. Али познакомился с Ивон ле Брелак в Париже и сразу же увлекся ею, но не потому, что она была француженкой, а потому, что у нее была внешность типичной англичанки.
Ивон была родом из Нормандии – светлая кожа, каштановые волосы с золотистым отливом и голубые глаза, – в общем, облик, вполне типичный для тех краев. Свою роль сыграло и то, что она происходила из хорошей и даже именитой семьи.
Они обвенчались в соборе Квемпера со всей помпезностью, присущей католическому обряду. Али настаивал, чтобы на медовый месяц Ивон поехала с ним в Каир, поскольку там как раз наступил прохладный сезон, и молодая жена с радостью согласилась.
Однако, оказавшись в Каире, она начала бояться собственного мужа. Ей хватило провести всего пару дней в его доме, чтобы едва не сойти с ума от ужаса.
