На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
Конечно же, это был не Рихард. Совершенно другой мужчина, с явным удивлением обернувшийся к Лене, когда она коснулась его. Даже ниже ростом Рихарда и уже плечами, что могло подсказать об ошибке еще раньше, до того, как она тронула его за рукав.
О чем она думала, когда преследовала этого немца? Рихард был мертв. Он умер прошлым летом, когда его самолет сбили над Средиземным морем. Пора было признать это. Пора перестать надеяться какой-то маленькой частичкой сердца на то, что он мог выжить тогда. Дура, она просто дура! Как можно было поверить в чудеса старой пуговицы?..
И все-таки пуговица выполнила два из трех желаний Лены, как она поняла позднее. По-своему. Не так, как хотела сама Лена. Ведь в начале февраля она вернулась в театр, практически погрузилась в танец, пусть и не творя его на сцене сама. А спустя две недели, возвращаясь из очередного визита к Мардерблатам в квартиру на Каролиенштрассе, увидела Рихарда, как и просила у пуговицы. Он был одновременно и похож, и не похож на себя на этой открытке, которая стояла в витрине книжного магазина. Именно знакомая улыбка, которую не перепутаешь с ни одной другой, награды на мундире и поза зацепили взгляд. Эта карточка стояла в рамке на столике в одной из гостиных Розенбурга, ее особенно любила баронесса, которая планировала даже заказать по ней портрет маслом, чтобы повесить тот на стену одной из гостиных замка. Именно на этой карточке Лена оставила кровавый отпечаток, словно проклиная летчика на фотографии.
Интересно, вспомнила ли мать фон Ренбек о своем намерении сейчас, когда все, что осталось от Рихарда — лишь его фотокарточки? Мелькает ли в ней хотя бы изредка сожаление о том, что она убила ребенка своего сына, тем самым уничтожив род?
Лена не хотела думать о баронессе. И вспоминать тот ужасный день, когда та отдала ее в руки Ротбауэра. Потому поспешила толкнуть дверь под легкий звук колокольчика и подойти к продавцу с просьбой продать ей эту открытку.
— Это целый набор, фройлян, — поправил ее продавец, старик в клетчатом жилете и нарукавниках как у конторщика. — Вот, смотрите сами. Тут все асы нашего доблестного люфтваффе. Если хотите одну открытку, то придется взять все остальные.
Все открытки Лена не хотела, но другого выхода не было, и она отсчитала целых пять марок за стопку ненужных ей изображений офицеров люфтваффе. Она быстро нашла потом ту, что искала и достала ее из стопки, желая убедиться, что это действительно Рихард, и ей не привиделось в этот раз.
— А, Рихард фон Ренбек, «Сокол Гитлера»! — заглянул на открытку продавец, перегнувшись через прилавок. — Давненько о нем ничего не писали газеты… Странно даже как-то, обычно он часто мелькал в сводках или статьях с фронта. Наверное, он попал в передрягу и сейчас восстанавливается где-нибудь в Альпах.
— Он погиб, — прошептала Лена, чувствуя, как сжимаются голосовые связки, словно не желая издавать эти страшные слова.
— Фройлян что-то путает, — произнес неуверенно старик и взял из ее рук карточки, чтобы найти нужную ему. А потом показал Лене другого летчика со схожими наградами на форме. — Вот, это Генрих Витгенштейн. Это он погиб совсем недавно, в январе. А ведь только недавно получил очередную награду фюрера. Ужасная потеря для рейха! Лучший ночной летчик-истребитель! О нем была еще статья-некролог в «Фолькишер Беобахтер» почти на половину страницы. Если бы «Сокол Гитлера» погиб, то об этом бы тоже написали не меньше! Более того — сообщили бы по радио в сводках, я уверен!
— Его семья не пожелала такой известности, — проговорила в ответ рассеянно Лена, чуть разозлившись настойчивости старика переспорить ее. — У его дяди больное сердце. От него попытались скрыть смерть Рихарда. Чтобы не стало хуже.
И чтобы не слушать возражения старика, поскорее ушла из книжной лавки, оставив остальные открытки на прилавке. Лене были совсем ни к чему они и совершенно безразлично, что подумает о ней продавец. Наверное, сочтет очередной поклонницей красивого летчика. Среди ее коллег-машинисток было немало таких, увлеченных, как артистами кино, героями нации — летчиками или подводниками, который так славило министерство пропаганды.
Наверное, не стоило этого делать. Ильзе была права. Время стерло бы лицо Рихарда из памяти Лены, помогло бы забыть прошлое, по-прежнему цепляющее острыми крючками за душу. Наверное, нужно было спрятать эту карточку подальше, пытаясь успокоить сердце, растревоженное недавним обманом зрения. Нужно забыть. Как о странном сне, похожим на качели — то в верх от восторга, то вниз от ужаса. Не цепляться за ускользающее прошлое, а просто отпустить его. Ведь эта смерть случилась ей только на благо, как твердила Лене когда-то Катя. Теперь можно было забыть о том, какое страшное преступление совершила против своей страны, полюбив немецкого летчика и подарив ему то, что должна была хранить для другого. Вычеркнуть все это из памяти и притвориться, что ничего это не было, когда наконец-то советская армия ступит в Германию и принесет долгожданный мир.
Только вот сможет ли она сделать? Когда так невозможно даже карточку убрать в ящик столика, следуя поговорке «С глаз долой — из сердца вон».
А в том, что советская армия рано или поздно придет сюда, в этот маленький городок под Дрезденом, у Лены уже не было больше сомнений. «Ленинград освобожден!», писала она восторженно на клочке бумаги, который передавала военнопленным, всего несколько недель назад. Осада города на Неве, о которой она узнала уже здесь, в Германии, и которая длилась так невыносимо долго, наконец-то завершилась победой советских войск.
Хотя нет-нет, но все равно порой возвращалось привычное сомнение — по радио обе немецкие стороны твердили почти одно и то же только на свой счет. Нацисты уверенно заявляли о своих победах, а «Свободная Германия» в пику им твердила немцам, что советские войска уверенно движутся к бывшим границам своей страны, и что вот-вот откроется второй фронт союзников. От этой противоречивой информации и от вида Дрездена, который по-прежнему не попадал под налеты британской и американской авиации и жил обычной жизнью, создавалось ощущение правоты нацистов и бесконечности этой ужасной войны. К тому же вести из шахт тоже не способствовали хорошему настрою — каждый раз, как записка возвращалась от военнопленных, список имен погибших множился, и это приводило Лену в ужас. Из более сотни человек к началу весны 1944 года в шахтах осталось всего шестьдесят восемь мужчин.
Но не лгать Кристль каждый раз, когда та, видя заметно побледневшее лицо девушки, спрашивала: «Как там твой брат? Он жив?», не могла. Одной ей ни за что не справиться. Особенно сейчас, когда все стало так плохо с продовольствием, что пришлось открыть второй чемодан нарядов Эдны, к которым так и не прикоснулась, и через Ильзе продавать ее знакомым девушкам тайком от Людо. Те, тесно общающиеся со служащими администрации гау или офицерами Дрезденского гестапо, могли себе позволить новые наряды и обувь, выменивая их на карточки или на продукты у Лены. В основном, Лена старалась получить муку. Из этой муки они с Кристль сами ночами пекли хлеб, пусть без дрожжей, масла и сахара. Потом из этого хлеба они сушили сухари, чтобы позднее передать в узелке советским военнопленным. Иногда Лена ухитрялась вложить микстуру от кашля, зная, как часто их мучает бронхит, в большинстве случаев перерастающий в воспаление легких.
«Фюрерова погодка» мучила многих в ту холодную пору и не только в простуженных насквозь бараках военнопленных. Даже весной она ухитрялась проморозить до костей и достать до самого нутра, чтобы человека захватила в свои объятия болезнь. Это произошло и с Эдной, которая неожиданно заболела в середине марта. Людо чуть с ума не сходил от тревоги, что соседка, «вечно сующая во все свой нос» фрау Маллер услышит ее громкий кашель и донесет куда следует. Вернувшись как-то раз, после очередного осмотра девушки, Людо долго молчал за ужином, бросая на встревоженную жену мрачные взгляды. И только к концу, когда настало время привычной после ужина трубки, немец нарушил молчание:
