На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина

Как и любой немец по соседству, с которым работали русские пленные, каждый житель Фрайталя подозревал, что рано или поздно, но заключенные сбегут из лагеря. Так сказала Кристль Лене, когда однажды заметила ее явный интерес к военнопленным, когда однажды поздней осенью тех вдруг неожиданно погнали по Егерштрассе в обход обычного пути.

Гизбрехты и Лена тогда возвращались из аптеки, где по субботам помогали Людвигу, и им пришлось посторониться, практически прижаться к стенам домов, чтобы пропустить колонну, которую гнали как скот охранники. Лена тогда так и не сумела сдержаться, как ни пыталась смотреть на носки туфель. Впервые за недели она видела так близко своих родных, советских, что можно было протянуть руку и коснуться плеча или руки. Она вспомнила о записках, которые кто-то из этих заключенных оставлял для нее в тайнике между бревнами, и стала вглядываться в худые, изможденные, состаренные раньше времени болезнями и лишениями, порой с печатью отрешенности лица этих пленных.

Кто из них? Кто ведет с ней диалог на клочках бумаги с недавних пор? Кто всякий раз находит теплые слова утешения, когда она пишет, что больше не может жить среди немцев? Кто помогает не забыть родной язык, когда она уже начала ловить себя на том, что думает на немецком языке? Кто написал ей в последней записке первые четверостишия из призыва Пушкина к Чаадаеву, который когда-то учили наизусть в школе?

Кто из них? Или они все?.. Все двадцать девять человек знают, что где-то во Фрайтале есть девушка из Советов, которая каждую субботу ходит на станцию рано утром, пока городок еще спит, и украдкой прячет между сложенных горкой бревен немного скудной еды, иногда лекарства, которые крадет из аптеки Людо, для тех, кто уже начал кашлять страшным заливистым кашлем, и неизменную записку, которую подписывает простым русским именем «Катя». В память о той, которая все еще была в рабстве у нацистов. И чье имя только и было достойно стоять в записке к пленным соотечественникам.

Выявить день, когда пленных можно было увидеть на станции, оказалось легко. Двух недель оказалось достаточно, чтобы убедиться, что погрузка угля осуществлялась по графику — в субботний полдень, во время прихода пассажирского поезда на Дрезден. Дело оставалось за малым — понять, каким образом можно связаться с пленными, и, если представится возможность, передать им еды, как когда-то делала в Минске. Она знала, что питание пленных организованно из рук вон плохо, но вовсе не из-за ограничений продовольствия, которые с недавних пор появились в Германии.

Первое время Лена наблюдала. Три недели она подмечала распорядок погрузки угля на станции, зная, насколько на счету у пунктуальных немцев каждая минута. Ее не интересовала длительность работ. Ей хотелось узнать, есть ли у пленных короткие минуты отдыха, когда они предоставлены сами себе прежде, чем их погонят обратно в лагерь. И насколько в это время к ним внимательны охранники. От этого зависело, сможет ли Лена осуществить свой план, который тщательно придумала за недели, прошедшие с момента, когда она увидела своих соотечественников первый раз.

Пленных пригоняли на станцию почти в одно и то же время ровной колонной, вслед за ними на грузовой путь тяжело въезжали грузовики с углем. Весь необходимый инструмент для погрузки выдавался пленным из небольшого складского здания, где хранился под замком. Сама процедура погрузки угля в вагон занимала около двух-трех часов. После этого пленным давали ровно пять минут передышки, когда охранники, будучи в хорошем настроении, забавлялись тем, что бросали пленным окурки, которые единицы из пленных подбирали с земли, не в силах побороть тягу к курению. Если же настроение было плохое, время отдыха сокращалось до трех минут, и пленным не давали даже глотнуть воды из бочки возле склада. А потом гнали их обратно к шахтам. Грузовики же возвращались с пустыми кузовами, что всякий раз злило Лену — ведь можно было посадить пленных, места в нескольких машинах хватило бы всем. Но нет, немцам эта идея не приходила в голову. Или они делали нарочно, чтобы уставшие люди в прохудившейся обуви и тонкой не по сезону одежде шли пешком около пяти километров в гору.

Мысль о том, как можно связаться с пленными, а также по возможности оставить немного еды, пришла, когда Лена заметила, что пленные рассаживаются отдыхать в одном и том же месте, прячась от пронизывающего ветра возле ровной горки из сложенных бревен, оставшихся с какой-то погрузки. Она внимательно обследовала это место, приехав на станцию в воскресенье, когда жизнь в городке, как обычно в выходной, замерла, а улицы опустели. Между бревнами нашлась небольшая щель, в которую можно было легко просунуть маленький сверток и записку. Что Лена и сделала в следующую субботу ранним утром, когда ехала в Дрезден на работу. В свертке было несколько картофелин, сваренных в мундире, и кирпич хлеба, порезанный на небольшие квадратики — ровно по количеству пленных. Этого было мало для взрослых мужчин, Лена понимала. Но это было все, что она могла достать, не вызывая подозрений у Людо или Кристль, зорко следившей за их скудными запасами, чтобы хватило прокормить пятерых человек, двое из которых вообще не получали карточек на продовольствие.

Записка была короткой. Лена думала, что написать всю ночь, и в итоге в голову не пришло ничего, кроме нескольких предложений. Что ее год назад угнали из Минска, что она живет в местечке неподалеку от станции, и что она готова помочь, чем сможет. И в завершение добавила несколько строк, которые услышала буквально пару недель назад, когда Кристль поймала новую радиоволну, на которой вещали с недавних пор представители «Свободной Германии» [129].

Об этой радиопередаче немка прочитала в листовке, которую ей тайком передала одна из знакомых на рынке, тоже потерявшая сына на Востоке. Листовка приехала в Германию тайком с самого фронта, где была сброшена с советского самолета. Если бы ее нашли в руках немца, того бы неминуемо ждали застенки гестапо или расстрел, как за хранение запрещенной агитационной литературы. Но Кристль и ее знакомая не боялись смерти, потеряв без вести сыновей в далекой России. Для них эта листовка стала лучом надежды, ведь в ней писали о том, что немецкие антифашисты, перешедшие на сторону Советов, готовы на многое лишь бы остановить эту проклятую войну, и что они помогут найти матерям сыновей, попавших в советский плен. Каждую радиопередачу «Свободная Германия» твердила, что война — бессмысленна, что необходимо мобилизоваться на месте, в Германии, в борьбе против преступного режима Гитлера и обещали амнистию его сторонникам в случае отречения от «гитлеризма». Но Кристль интересовали вовсе не эти обещания, когда она слушала в подвале радио, жадно ловя каждое слово из тихой речи диктора. Ее привлекали в этих передачах списки военнопленных немцев, которые Советы передавали в комитет антифашистов, и она надеялась, что когда-то среди имен назовут и имя Вилльяма среди тех, что зачитывали в конце радиопередачи. А вот Лена так жадно вслушивалась в другое — в сводки положения дел на фронте. Ведь то, что нацисты называли в газетах или по радио «временным изменением дел» или «передислокацией войск вермахта» на фронте, в передаче из Москвы озвучивали как «освобождение советских городов».

Орел, Белгород, Харьков, Таганрог, Мариуполь, Новороссийск, Брянск… [130] Словно музыка для ушей одно только слово — «освобождены», пусть и на немецком языке. Они свободны от врага. Это значит, свобода, которая шагала широкими шагами все ближе и ближе к довоенным границам Советского Союза. А это означало только одно — конец войне!..

Именно об этом Лена написала в своей записке для пленных, желая дать им ту же надежду, что теплилась в ней приятным огнем после каждой радиопередачи «Свободной Германии». Теперь дело оставалось за малым — дождаться хоть какого-нибудь ответа пленных. Или быть обнаруженной немцами. Одно из двух — либо пан, либо пропал, как любила говорить тетя Оля когда-то, в другой жизни Лены. Но если случится последнее, если ее записку обнаружат, а саму ее поймают у этого импровизированного тайника, она надеялась, что ей удастся выкрутиться. В записке не было ее имени, а сама Лена будет отрицать до последнего свое авторство и твердить, что ее попросила какая-то русская работница проверить тайник. Это было слабым оправданием, она прекрасно понимала это, но все-таки…