Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная
— Но ты должен дать мне время… ты ведь сказал, что больше никогда не вернешься. Я боялась, и в своем страхе…
— Да. Я знаю. Понимаю.
Он присел на ступени, и его ладони свисали с колен — до боли знакомая манера. Я медленно опустилась рядом с ним.
Нас обволокла тишина. Единственным звуком был легкий плеск волн.
Сердце мое неистово колотилось. Я была невероятно счастлива, что он жив и сидит рядом со мной, но пребывала в полном смятении.
Я протянула свою дрожащую руку, прикоснулась к его руке и тихо спросила:
— Ты пришел в себя?
— Да. Это потребовало времени. Времени, тишины, одиночества.
Да, я понимала, о чем речь, хотя прежде тишину и одиночество он отвергал. Должно быть, после Актия Антоний очень сильно изменился.
— Благодарение богам.
Я склонилась к нему и поцеловала в щеку — тоже с запинкой. Конечно, он это почувствовал. Но я не могла справиться со своей настороженностью.
Он сжал мою руку.
— Могу я вернуться?
— Твои покои ждут тебя. — О том, что нас дожидаются и саркофаги, я говорить не стала. — Дети будут бесконечно рады.
— А ты? Ты мне рада?
— Как странно — есть столько слов, но все они слишком бледны. Без тебя я была… обездолена.
Я помолчала, а потом сказала:
— Я почти утратила смысл жизни.
Выразить мои чувства словами было невозможно, нечего и пытаться. Без Антония я теряла не только смысл, а сущность жизни, саму жизнь — она вытекала из меня.
Я наклонилась и поцеловала его, позволив себе наконец это почувствовать.
— Нельзя умирать, пока не настал твой час, — промолвил он. — А я поступил именно так. И теперь оплакиваю потерянные месяцы.
— Тут ты не мог ничего поделать.
Если уж мы падаем — мы падаем. Но если потом нам удается хоть ненадолго встать на ноги, мы вправе считать себя счастливыми.
— Можем мы сейчас пойти домой? — вежливо спросил Антоний. — Мне бы хотелось вернуться во дворец до начала всей утренней суеты.
Я встала и потянула его за собой.
— Конечно.
Вместе мы поднялись по ступеням к еще спавшему дворцу. Коридоры были пусты, факелы чадили, двери оставались закрытыми. Антоний вошел в свои покои и удивленно огляделся.
— Это как встретить старого друга после долгой разлуки, — промолвил он.
Да, после Актия он не был здесь ни разу.
Я отдернула занавески перед входом в его спальню и показала стол, кушетки и кровать, где я провела столько грустных часов, размышляя о нем.
— Надеюсь, ты найдешь все в полном порядке, — сказала я с таким видом, будто не приходила сюда в его отсутствие и не была в том уверена.
Антоний с потрясенным видом прошелся по помещению, прикасаясь то к одной вещи, то к другой, а потом повернулся ко мне, промолвил:
— О, мое сердце! — и заключил меня в объятия, одарив покоем и радостью.
Вся моя тоска и печаль, все горестное смирение развеялись по ветру, ибо больше в них не было нужды. Антоний вернулся. Вернулся домой.
— Мой пропавший друг, — прошептала я.
— Почему «друг»? Разве мы больше не муж и жена? — Антоний покачал головой. — Или, пока меня не было, ты развелась со мной?
По его горестному тону я поняла, что такая возможность устрашает его. Он поцеловал меня с жаром, словно убеждал остаться с ним.
— Я не римлянка и не имею обыкновения разводиться, если от моего мужа отвернулась удача. Но я боялась, что стала уже не женой… а вдовой.
Он глубоко вздохнул с облегчением.
— Ты как был, так и остался… Мы остаемся… Но мне нужно время привыкнуть…
Мои слова заглушили жаркие поцелуи. Он был так пылок, что мне с трудом удалось отстраниться. Целомудренная жизнь в хижине отшельника мало соответствовала его натуре.
— Антоний, пожалуйста, остановись! — настаивала я.
Я не могла этого сказать, но я почти боялась нашей близости, словно не хотела, чтобы мир чувств открылся для меня заново. Я поборола их, и, если настала краткая передышка, стоит ли повторять этот путь еще раз?
— Прости, — промолвил Антоний, отпуская меня. — Похоже, одинокая жизнь отучила меня от хороших манер.
Он пытался обратить все в шутку, но я видела, что ему больно. Однако мог ли он ожидать, что я готова к его вывертам, уходам и неожиданным возвращениям? Это слишком болезненно, и я должна как-то защититься, во всяком случае в данный момент.
— Вопрос не в том, чтобы простить тебя, — сказала я, стараясь подбирать слова как можно осторожнее, ибо малейшая оплошность могла повлечь за собой непонимание и обиду. — Мне нечего прощать. Я была вне себя от горя, когда ты меня покинул. Я боялась, что ты никогда не вернешься. И я молилась, чтобы настал день, когда ты снова окажешься здесь, в этой комнате, со мной. Но… в каком-то смысле сейчас я знаю тебя еще меньше, чем некогда в Тарсе. Все, что испытала за эти месяцы я, все, через что прошел ты… это разделяет нас. Мы должны сначала выслушать друг друга и узнать, что с нами случилось…
— Ты хочешь, чтобы я вернулся? — воскликнул он.
Уж не собирается ли он, ради Зевса, исчезнуть снова?
— Да! Да! — заверила я.
Я чувствовала, что он растерян и не очень понимает, где его место. Но, конечно, невозможно вернуться в тот самый мир, откуда он бежал. Слишком многое изменилось за месяцы его отшельнической жизни. Египту и мне пришлось иметь дело с Октавианом и последствиями Актия. Но как раз сейчас воцарилось спокойствие. Лучшее время для его возвращения. И для нашего воссоединения.
— Да! Да! — повторила я. — Больше всего на свете я хочу, чтобы ты вернулся.
И это была правда.
Мою мать отняли у меня, и она не вернулась. То же случилось с Цезарем. Не часто случается, чтобы умершие приходили обратно и воссоединялись с нами. Он не должен знать, что я успела проститься с ним, причислив к сонму ушедших навсегда.
Глава 46
Так бывает во сне, когда возвращаешься туда, где уже не чаял оказаться. Антоний и я восседали на посеребренных тронах, а вокруг нас колыхалось море людей, сливаясь за гранью видимости с настоящим морем. Над головами раскинулась безбрежная синева небосвода, по которому благодушно проплывали белые облака, а под ними поднимались столь же белые и величественные здания Александрии.
Мне пять лет, я любуюсь церемониальным шествием моего отца, колесница Диониса со скрипом катится мимо библиотеки…
Мне восемнадцать, я праздную собственное восшествие на престол — еду по белым улицам, а по сторонам толпится народ, и все взоры устремлены на меня…
Мне двадцать пять, я следую за погребальными дрогами Птолемея под высокие пронзительные вопли плакальщиков…
