Сергей Плачинда - Роксолана. Королева Османской империи (сборник)
— Меня спас, а дочь навеки потерял и сам голову сложил, — рыдала безутешная казачка.
Санджаровцы молча слушали и со скорбью смотрели на мертвого пана сотника.
— Вот так мы повеселились на Ивана Купала… Не забудем по гроб жизни этого страшного несчастья… — вздыхал старый Свирид, вытирая рукавом слезы. — А где же наш Зиновий?
— Я здесь, пан Свирид…
— Хорошо… Не надо бросать без присмотра вышку в поле: ордынец может вновь вернуться.
— Там сейчас Григорий Копыстка и еще полсотни… А ордынцы не вернутся: уложили их наши спать вповалку в Диком Поле.
— Да… — прохрипел пан Свирид, — только вот Настенька… не отбили… — И непрошеная слеза вновь скатилась на седой ус.
— Настеньку и всех наших пленниц найдем в самом Стамбуле, — заскрипел зубами Зиновий. — Скоро будет здесь пан Ярема и… вдвоем найдем, а третий поможет…
— Кто этот третий?
— Казак Байда, которым татарки пугают своих детей…
* * *Настенька никогда и не думала, что судьба так зло пошутит с ней. Впервые в жизни увидела воочию Дикое Поле, о котором дома говорили со страхом.
Ордынцы торопились прочь в степь дальше от побоища. Был взят хороший ясырь, и татары весело переговаривались. Преимущественно поймали пленниц из богатых сел Полтавщины: были здесь панны, сильные парни, даже подростки. Испуганные женщины дрожали, сбившись в кучу, когда татары связывали руки ремнями, просовывая через эти ремни шесты и длинные вожжи. Несколько десятков молодых ордынцев окружили пленных и погнали несчастных широкой степью, подгоняя плетьми. Останавливались ненадолго, кормили провяленной кониной, пить давали немного. Такие муки могли выдержать только сильные мужчины, многие из плененных умерли в пути, мертвых и слабых отвязывали и без сожаления оставляли в степи: орлы все время летели следом. Люди уже не плакали, не стонали… Молча, с почерневшими лицами, чуть прихрамывая под татарскими кнутами они шли и шли по безграничной степи.
Среди обездоленных была и хрупкая панна Настенька… На второй день утром Настенька упала. Молодой ордынец поднял было кнут, чтобы ударить, как почувствовал на своем плече чью-то тяжелую руку.
— Шайтан! — кричал старик-татарин, присматриваясь опытным глазом к обморочной панночке. — Шайтан… неверный! не умеешь ухаживать за хорошим товаром! и коза стоит больших денег… зачем так быстро гнал ее! — яростно закричал он на парня и со всего размаха ударил неудачника плетью.
Он приказал отвязать панну, налил ей из бутылки свежего кумыса и положил на повозку.
Только на пятый день чамбул пришел в Крым… Пленников рассортировали, некоторых угнали дальше в неизвестном направлении, остальных повели на базар, где всегда было много желающих купить невольников, покупали кого куда: кого — в поле на тяжелую работу, кого — на весла турецких галер, кого — на жернова перетирать муку, а девушек и женщин — в гаремы богатых ордынцев. Таких девушек звали здесь «одалисками». Настеньку оглядел какой-то татарин в архалуке, причмокнул языком и тихонько что-то сказал старику-ордынцу, который спас пленницу в степи от неминуемой смерти. К вечеру ее принарядили, какие-то татарки намазали благовониями и дали поесть, но она только жадно пила воду и еще кумыс, который быстро утолял жажду. Потом обложили подушками и увезли в Бахчисарай.
Уже на второй день ее отвели в какой-то дворец, где усадили на низенький мягкий диван. Здесь тоже натирали ароматными маслами и угощали шербетом. Но Настенька ничего не ела. В комнату приходил тот самый ордынец в шелковом архалуке, что очень удивило пленницу. Опять рассматривал ее, причмокивая языком. Очевидно, он что-то хотел сказать, но отошел, когда пленница стала испуганно жаться к стене.
Вечером пришла женщина — еще молодая, в хорошей татарской одежде, но в глазах ее будто застыла огромная тоска. Наверное, она была знатная пани, по крайней мере, так думала Настенька. «Знатная пани» строго посмотрела на Настеньку, потом подсела к ней и неожиданно спросила на нашем языке:
— Почему не ешь?
Настеньку это удивило, и она даже бросилась к татарке.
— Вы говорите на нашем языке! — шепнула она. — Помогите мне, пани, уйти отсюда, умоляю вас!
— Куда пойдешь? — удивилась пани.
— Домой пойду, к моей тете, к моему отцу… в Украину…
Пани долго смотрела на пленницу, потом улыбнулась и взяла ее за руку.
— Разве ты не знаешь, куда пришла? Пришла в Бахчисарай, к самому крымскому хану. Тебя он никуда не отпустит, даже если ты захочешь… Я тоже когда-то горевала, не зная… я тоже пленница, только давно меня взяли с Подолья.
— Я не хочу, я все равно убегу…
— Поймают, зашьют в кожаный мешок и бросят в море. Настенька прижалась плотнее к стене и с ужасом смотрела на женщину. Она тяжело дышала, потом стала кашлять.
— Почему ничего не ешь? — спрашивала женщина.
— Не хочу, — прошептала пленница с отвращением.
— Должна есть… Ты красивая и поэтому тебя берегут, церемонятся с тобой, купают, смазывают благовониями. Хотят подарить султану…
— Не хочу…
— Тебя не спрашивают, хочешь ты или не хочешь. Ешь… вот вкусный плов… Должна есть.
— Не хочу… лучше уж умру!
— Не будешь есть — осунешься за неделю, станешь некрасивой, и тогда никто на тебя не посмотрит. И тебя отдадут старому татарину, будешь работать в поле, тяжело работать до самой смерти. Лучше позаботься о своей красоте. Ешь плов и шербет…
И неизвестная пленница из Подолья принесла ей вкусное блюдо. Она приходила каждый день, помогала, как могла и чем могла. Так продолжалось, наверное, месяца три. Однажды пришла и сказала:
— Хан приказал тебя лелеять, как дите, даже развлекать, чтобы не скучала.
— Зачем это? — удивилась Настенька.
— Затем, что хочет подарить тебя самому султану турецкому, а не продать, — это я знаю наверняка.
Настенька похолодела: «Это мой конец — думала она в отчаянии. — Это уже последние дни мои, попала в западню и не выйду, наверное, никогда на свободу, зашьют в мешок и бросят в море. Прощай, Украина… Прощай, село… Прощай, пан Ярема». И она заплакала.
— Что же мне делать? — шептала она.
— Ничего… жди, что будет…
— Я не могу ждать…
— Сможешь… я тоже говорила, что не смогу, но все же привыкла…
— Я потеряю тебя, моего единственного спасителя… я умру с горя!
— В Стамбуле у этого султана есть гарем, там живут много женщин хороших-прехороших, а среди них, я слышала, есть и наши, называют их в гареме «черкешками», а как встретишь их, может, и подружишься. Мне, милая, хуже, — тянула она уныло. — Здесь, в Бахчисарае, я одна-одинешенька. Когда в Стамбул уедешь, скучать я по тебе буду, мое сердце. Итак, моя перепелка, давай обменяемся крестиками и будем навеки сестрами.
