История Деборы Самсон - Хармон Эми

С глубокими соболезнованиями,

Джон Патерсон

Короткое послание.

И такой жестокий удар.

У меня тоже не осталось и капли сострадания. Ни к бедному Джону Патерсону, ни к его детям, ни даже к Элизабет. В тот момент меня охватило сочувствие к себе. Во всем мире у меня не было никого. Ни единой души, на которую я могла бы положиться, ради кого стала бы жить. Больше не будет писем. И надежды. И ждать мне нечего.

– Что такое, Дебора? – спросила миссис Томас осторожно.

– Элизабет Патерсон умерла. – Мой голос звучал безжизненно.

Она кивнула, словно ожидала этого. Конечно, так и было. Она привыкла к письмам, несущим дурные вести, и к посланцам, чей приезд предвещал слезы и ужас. Мы обе привыкли к страшным вестям.

– Ее муж… по-прежнему служит под командованием генерала Вашингтона? – спросила она, не поднимая глаз от шерсти.

– Он пишет… он пишет… что вернулся домой, в Ленокс.

– Так и следовало поступить. Эта война слишком затянулась.

Она больше ничего не сказала, да и говорить было нечего. Я встала, взяла письмо Джона Патерсона и на мгновение представила, как приятно будет сжечь этот листок. Трясущейся рукой я поднесла его к свече.

Не придет больше ни одного письма.

Ни от Элизабет, ни от ее любимого Джона. У него теперь нет причин писать мне.

Я отдернула руку, так что у письма обгорел лишь уголок, и пошла к себе в комнату.

– Я устала, – сказала я, хотя ощущала вовсе не изнурение. – Лягу пораньше.

– Спокойной ночи, дорогая, – мягко проговорила миссис Томас.

– Спокойной ночи, – ответила я, хотя часы показывали лишь четыре. День был мрачный и темный, но до сна еще оставалось достаточно времени.

Когда мы вспоминаем о прошлом с высоты накопленного опыта и прожитых лет, мы ясно все понимаем. Смерть, разочарование и отчаяние подтолкнули меня к краю обрыва. Теперь я это вижу – но по-прежнему изумляюсь тому, что спрыгнула вниз.

Я достала штаны и рубаху, из которых вырос один из старших братьев, а никто из младших не взял. Это были не те штаны, что делали мои ноги быстрыми, словно ветер, а меня наполняли свободой. Эти штаны не казались волшебными. Но из тех я давно выросла. Я расслабила корсет и стянула платье, выпуталась из белья и встала, обнаженная и дрожащая, в угасающем свете дня, который сочился сквозь маленькое окно.

Я вытащила из кос шпильки и, глядя в висевшее на стене небольшое зеркало, провела гребнем по волосам. Волосы у меня спускались ниже талии, и теперь, когда они ровной, блестящей стеной окружали меня, я почувствовала себя обитательницей морских просторов, не стесненной ни обычаями, ни человеческими законами. Я ощутила себя сиреной – или, возможно, древнегреческой богиней, и подумала, что, вероятно, могла бы кому-то показаться красивой, хотя ни изящества, ни миниатюрности во мне не было.

Но этого никто не узнает.

Никто никогда не увидит такую Дебору. Никто, кроме мужа.

Милфорд Кру хотел стать им. Судя по всему, он не отказался от этой мысли, и я полагала, что, дай я согласие, дьякон не раздумывая продаст ему свои земли.

– Нет! – выкрикнула я и испугалась своего голоса. Гребень упал на пол. – Нет, – повторила я, но гораздо спокойнее. – Нет. Только не он. Ни за что.

Мои волосы всегда оставались для меня предметом гордости, но в то же время сердили. К чему мне красота? Ростом я не уступала многим мужчинам – и могла сравниться в этом с большинством братьев Томас. Рот у меня был большой, подбородок – твердый, скулы – острые. Горбинка на носу и широкие брови не придавали изящества моей внешности, но, возможно, делали меня привлекательной, хотя я сомневалась, что кто-то мог бы признать меня миловидной. Даже мои разноцветные глаза казались скорее странными, чем красивыми.

– Я не хочу быть женой, – прошептала я. – Не хочу быть женщиной. – В груди поднялась и обрушилась волна, и мое отражение в зеркале расплылось. – Я хочу быть солдатом.

Неужели?

Я вытерла глаза, злясь из-за собственной слабости, но сердце громко забилось. Да.

– Почему я не могу сыграть роль? – спросила я громче. – Если это полностью в моей власти?

Мои волосы сияли, прикрывая тело, и будто манили. Мне не придется срезать их все. Мужчины, которых я встречала, собирали волосы на затылке в короткий хвост. Я часто стригла волосы братьям. А еще брила им щеки, когда они зарастали щетиной. Немногие брались за бритье без посторонней помощи – для этого требовалось хорошее зеркало, но и его часто казалось мало. Это занятие оставляли брадобрею – или женщине, – так что я брила всех мужчин семейства Томас, за исключением Иеремии, щеки которого оставались такими же гладкими, как мои. Эта мысль придала мне сил. В армии хватало мальчишек, которые еще не начали бриться. Но ни у кого из них не было кос до пояса.

Я зажала в кулаке прядь и лезвием, которым брила братьев, отрезала ее: длины до плеч будет достаточно, чтобы, смазав маслом, собрать волосы в хвост, но недостаточно, чтобы счесть меня женщиной. Я стригла волосы, прядь за прядью, так что в конце концов у моих ног их оказалось больше, чем на голове.

Я повернула голову вправо, затем влево, наслаждаясь, как по-новому невесомая волна коснулась моих обнаженных плеч. Мои груди, с розовыми сосками, заполнявшие мне ладони целиком, казались больше оттого, что их уже не прикрывали длинные косы. Они так явно выдавались вперед, что на мгновение я усомнилась. Я скрестила руки, обдумывая, как же быть.

Корсет, который сбросила прежде, лежал на постели. Я внимательно посмотрела на него, а потом поняла.

Я вытащила жесткие вставки, вынула тесемки и разрезала корсет по горизонтали, на две половины. Мне не требовалось, чтобы он утягивал все тело, от ребер до самых бедер. Мне нужно было только скрыть грудь.

Я аккуратно подрубила края вдоль разреза и пришила к каждой половине корсета кусок длинной тесемки. Получилось две полосы, каждая шириной около шести дюймов: одна – чтобы носить, другая – на смену. Если у меня ничего не выйдет, я, возможно, смогу сшить обе половины и вернуть на место жесткие вставки.

Я прижала к груди узкий корсет, так чтобы он пришелся чуть ниже подмышек. Потом крепко затянула тесемки, и груди послушно прижались к ребрам. Ощущение было… почти приятное.

Что за странное чувство – когда твое тело стянуто сверху и свободно посередине! Я завязала тесемки узлом, спрятала их под корсет и приподнялась на цыпочки, изучая свое отражение в зеркале и восхищаясь тем, как теперь выглядела моя грудь.

Я надела рубаху, и впечатление стало еще более удивительным. Моя грудь казалась такой же, как грудь всякого хотя бы немного мускулистого мужчины. Плечи у меня не отличались шириной, но и узкими их никто не назвал бы. Спина у меня была довольно крепкой, так что плечи выглядели шире тела, а бедра в штанах, которые я завязала на поясе, наоборот, казались узкими.

Я пойду к местному вербовщику. Если мне повезет, к утру вернусь обратно и в ожидании дня отправки отработаю в школе еще две недели – теперь я понимала, как все устроено, – и никто ни о чем не узнает.

– Зад у меня слишком круглый, – встревоженно заметила я, охлопав себя по ягодицам. Я подумала утянуть и его, попыталась представить, как это сделать, и сразу же отказалась от этой мысли.

Большинство молодых людей вообще не представляли, как выглядит женский зад под платьем, и уж точно не знали, каков он в штанах. Я хихикнула – мой смех прозвучал звонко, нервно, как плач, и я тут же проглотила его. Смеяться нельзя. И плакать тоже.

Я пошла в город, не предупредив Томасов. Они не стали бы беспокоиться. Миссис Томас знала, что я горюю. Если она и заметит, что меня нет дома, то решит, что я ушла, чтобы побродить по лесу или вскарабкаться на вершину холма – туда, где часто сидела.

Я дополнила свой костюм жилетом и пальто преподобного Конанта и воскресной шляпой дьякона. Когда я доберусь до города, куплю свою, а его шляпу верну на крючок у входной двери. Ботинки я тоже унаследовала от преподобного Конанта: требовалось поставить на них новые пряжки, чтобы туго затягивать в щиколотках, так как ступни у меня были узкие, но и этим я собиралась заняться в городе. Солдату нужна крепкая, хорошая обувь.