Одного поля ягоды (ЛП) - "babylonsheep"

Темнота отступила.

Когда к нему вернулось зрение, он увидел глаза Меропы, поедающие его взглядом. Тёмные глаза, коричневые, как панцири жуков, зловеще пронзительные. По какой-то причине эти глаза были устремлены на отражение его собственного лица.

Был ли это сон? Он не знал.

Он полез под подушку, нащупывая прохладный металлический ствол, шестикамерный цилиндр.

Он был там.

Это было чётким подтверждением реальности его ситуации.

Том оторвался от разума отца, не заботясь о том, чтобы быть осторожным. Образы смешивались между собой, пока сознание Тома возвращалось в его тело.

Его ведущая рука дрожала, но не от предвкушения, а отвращения. Скручивающего желудок отвращения, внутренней гадливости, тошнотворного изумления.

Его кожа казалась горячей, как в лихорадке. Сочетание его отвращения, воспоминаний, в которых он был субъектом — участником, — головной боли, возникшей из-за того, что он прорывался сквозь далёкие воспоминания другого, не обращая внимания на деликатность, и слишком долго провёл в погружении, в то время как его собственное тело было превращено в пустую оболочку, ожидающую его возвращения, — всё это слилось в одночасье, и его чуть не вырвало на восточный ковёр.

Какая часть из этого была сном?

Он редко испытывал свои таланты на бессознательных испытуемых. Когда он использовал акромантула для своих экспериментов, он вызывал заклинание полной парализации до того, как посмотреть в его глаза — и в этом не было проблем, потому что у пауков нет век. Здесь же он оглушил своего отца до потери сознания вместо парализации. Парализация бы сделала его тело жёстким до такой степени, что его веки были бы закрыты, и не было бы никакого способа установить зрительный контакт. С Оглушающим тело оставалось податливым, маневренным. Его разум, однако, провалился в бессознательное, и хотя он избегал постоянного, сбивающего с толку притока новой информации, воспоминания в этом состоянии теряли ясность организации, чувство внутренней хронологии.

Но это никак не повлияло на яркость и правдоподобие воспоминаний. Когда он заглянул в разум своего отца, сознание этого человека начало накладываться на его, пока их два разума не стали неразличимы, и он почувствовал, как каждый пульс отцовского сердца колотится в его собственной груди.

Его голова всё ещё кружилась, он осмысливал воспоминания, отделяясь от ощущения того, что он наблюдатель из первых рук. Это был первый раз, когда он так глубоко исследовал человеческий разум, и это отличалось от тактильного восприятия паука или даже лошади, чьё ограниченное сознание вращалось вокруг основных потребностей и примитивных социальных инстинктов.

Но была одна вещь, за которую он ухватился сразу:

Его мама, темноглазая женщина в памяти, была никем иным, как ведьмой.

Некомпетентной ведьмой, поймавшей его отца в силки магии и зелий, затем предавшей его забвению множество раз, когда он пытался отвергнуть её домогательства. Это были кустарные, дилетантские стирания памяти, которые подавляли его сознательный разум, но оставляли бессознательное нетронутым: его память возвращалась к нему в виде снов и просачивалась, пробуждая сознание, когда оно встречалось со знакомым, узнаваемым стимулом.

Магии разума не хватало деликатности и умения: даже в памяти он видел, что ведьме — Меропе — не хватало убедительности в движениях палочкой и вызове заклинаний. В учебниках целительства, которые он читал, говорилось, что неумелые изменения памяти — или слишком много стираний памяти за короткое время — приводили к риску долгосрочного урона и изменению личности.

Из помятых одеял раздался стон.

— М-Меропа…

Том моргнул, его зрение всё ещё было расплывчатым, но он сосредоточил его на мужчине, крутящемся в кровати.

Их глаза встретились.

Том поднял свою палочку. Хоть его разум всё ещё, казалось, плавал в пáтоке, он начал призыв проклятия полной парализации тела, потому что оказалось, что Оглушение изнашивалось довольно быстро.

— Петрификус…

— Не-е-ет! — прорычал отец Тома с налитыми кровью глазами, пытаясь сесть прямо.

— …Тота…

Прежде чем Том смог закончить заклинание, большая фигура пронеслась из-под одеяла, бешено лая.

Как с ударом Отталкивающего сглаза с дальнего края дуэльной платформы, она протаранила его грудь и опрокинула его на пол, и его палочка с грохотом выкатилась из его руки.

Из его лёгких выбило воздух. Тома придавило к полу, оглушённым и не в состоянии сделать вздох, не в состоянии позвать на помощь.

Затем пришла боль — сначала острая боль в его груди, тяжёлый вес прижимал его вниз. Затем тупая пульсация в затылке, где его голова ударилась о ковёр.

Отбиваясь от боли, он сделал попытку поднять руку и с большим усилием дотянулся до палочки, которая упала в нескольких футах от него. Но перед тем, как он смог её достать, вес на его груди издал гулкий рык.

Эта глупая собака.

Его глаза сосредоточенно сузились — продолжая игнорировать боль для будущего, позже, для всего, кроме настоящего, — формируя визуализацию, он подумал о заклинании: Акцио.

Палочка влетела в его раскрытую ладонь, когда собака спрыгнула и схватилась за другой конец, зубы царапали отполированный тис, вырывая его у неё, будто игра в «апорт» превратилась в перетягивание каната.

Без задней мысли, без внимания к применению магии перед свидетелем-маглом или к чему-то ещё, ни с чем, кроме мысли о том, как выбраться из сложившейся ситуации, Том действовал в свою защиту.

Диффиндо!

Кровь разлетелась широкой дугой, горячие капли падали на его лицо и воротник пижамы, горько отдавая металлом на приоткрытых губах, дождь красных брызг покрыл пол. Тело пса соскользнуло с кончика палочки, его коричнево-белая шкура хлюпала по залитому ковру.

Отрешённо Том наблюдал, как его левая рука поднялась, чтобы вытереть кровь с глаз, а затем правая рука подняла окровавленную палочку, словно мятные красные полосы на белом…

Крэк!

Снова Тома отбросило на пол, но на этот раз боль была хуже, чем в прошлый. Она была беспощадна — она была мучительна — она распространялась от его бедра цепной реакцией тепла, это была худшая боль, которую он переживал за свою жизнь. Он представил, что не был мужчиной, не был человеком, но сосудом всепоглощающей боли, такой сильной, что она лишила его осознания всего, кроме вершин чистейшей агонии. Прожигающие волны проносились по его нервам и содрогались под его плотью. Его позвоночник рефлекторно согнулся, тело извивалось, и дрожало, и ловило воздух, задыхаясь воздухом, пока кровь засыхала на его щеках и вспенивалась розовым цветом на губах и подбородке.

Том Риддл-старший поднял револьвер и нажал на курок.

Том сжал палочку и закрыл глаза.

П-протего…

В делириуме от боли он представил, что прижимает нос к окну своей спальни в приюте Вула, наблюдая за штормом, кружащимся с Северного моря, тяжёлыми чёрными облаками, нависшими над городом как кулак небесного бога, потрескивающими от молний. Он видел, как град грохотал по оконным стёклам, как тысячи кусков льда падали с высоты и разбивались о стёкла, но сам он оставался в безопасности и тепле по другую сторону…

Крэк!

Пять ударов были отражены невербальным Щитовым заклинанием Тома, а затем цилиндр опустел.

Он прикусил язык — в его ушах звенело эхо выстрелов, а его таз, должно быть, рассыпался. Он постарался перекатиться и почувствовал тревожное ощущение чего-то движущегося внутри — Том пробормотал последнее заклинание, Империо. На этом его отец снова упал в кровать, отшвырнул в сторону револьвер и был принуждён к глубокому сну, который подавит последние воспоминания и смажет их все в сон — это большее, что Том мог сделать, когда не мог собраться с мыслями для полного забвения. Обездвиживание пока сойдёт. Он не знал, как долго продлится заклинание, наложенное таким нерешительным способом, но на данный момент этого должно быть достаточно.

Он издал поверхностный, хриплый вздох, и боль оказалась замурована в ящике на задворках его сознания, охраняемая пустым пространством, чёрным бархатом и чистой силой воли.