Одного поля ягоды (ЛП) - "babylonsheep"
Том полагал, что ему стоило быть благодарным отцу — мужчина бесстыдно рухнул и пускал слюни на наволочку за эти благословения.
Хоть ему и оставалось несколько лет до сорока, Том Риддл-старший хорошо сохранился. У него была такая же чистая кожа, оттенённая солнцем на щеках и спинке носа, тонкие морщинки прорисовывали уголки глаз и губ, но они не были глубокими, а плоть не обвисла, как у рабочих мужчин и женщин южного Лондона. Всё ещё столь же ослепительный, как кинозвезда: неудивительно, что местные дамы Хэнглтона считали его лучшим мужчиной в долине.
Наклонившись над кроватью, Том открыл веки мужчины своей левой рукой, наблюдая за любым возможным ответом. Его глазные яблоки рефлекторно дёрнулись вверх и вниз, но сам мужчина оставался неподвижным и невидящим, его грудь вздымалась и опадала в ровном ритме.
Порывы кислого дыхания обдали его. Том сморщился, наклонившись над лицом отца. Он медленно вздохнул, расслабляя хватку палочки, позволяя стуку своего сердца замедлиться и успокоиться. Его тело расслабилось. Его мысли блуждали, дрейфовали и отклонялись от наблюдения за собственными ощущениями в область чего-то менее знакомого…
Понемногу его засасывало в туманный мир грёз разума отца, воспоминания нахлынули на него теплом разгара лета и весёлым звоном верховой езды.
Новый жеребец, Циррус, наконец-то был объезжен и готов к упряжи, каштановая шерсть лоснилась от пота после быстрого галопа по утоптанным грязным тропам долины. Это была будоражащая поездка: на одном остром углу пятка Тома выскользнула из стремени, но в конце концов он удержался на месте и отпустил поводья, пока конь не потратил всю свою энергию, и теперь — вместе — они пошли по тропе степенным шагом, оба тяжело дышали и блестели от пота.
Девушка склонилась над травами в саду своей семьи. Смотреть было не на что: у современных леди в моде были гладкие «холодные» волны и солнечный загар с Ривьеры, а эта девушка была бледной и рябой, и её тёмные волосы были педантично собраны в косы, заколотые на затылке. Её одежда выглядела серой и бесформенной, она казалась больше похожа на сорочку подёнщицы, чем на платье юной леди, и единственный шаг навстречу женственности заключался в блеске золотой цепочки на её горле. А иначе в ней не было ничего, чтобы соблазнить Тома взглянуть на неё ещё раз, не то что Сесилия Банбёри — вот это была женщина!
Том помнил, что временами видел девушку в деревне, но она в ней не жила и не была одной из арендаторов{?}[Они же копигольдеры — держатели «по воле лорда», т. е. по закону они могли быть и изгнаны со своего надела. Это выражалось в том, что копигольд закреплялся за владельцем лишь на определённый срок (обычно на 21 год). На этот срок устанавливалась фиксированная рента. По истечении же этого срока или при передаче по наследству после смерти хозяина кроме уплаты определенной «передаточной» суммы лорду условия держания устанавливались заново, причем величина ренты, как правило, резко повышалась.]. Она была членом той чудаковатой семьи фригольдера{?}[Особая группа английского крестьянства, пожизненно или наследственно владевшая землёй, находившейся в зависимости от помещика. Они платили фиксированную ренту и в отличие от арендаторов — копигольдеров — их не могли выгнать с этой земли, а стоимость ренты не росла. Часть фригольда относилась даже к рыцарским держаниям, т. е. достаточно богатый фригольдер считался дворянином. Юридически фригольд, как и др. формы феод. держаний, отменён в 1925.], живущего в дальнем краю долины, охламонов, которые не раз доставляли неприятности, когда напивались и устраивали салюты в лесу.
Циррус резко дёрнул поводья и остановился. Том лишь держался за них, поддавая коленями, чтобы лошадь продолжила идти по дороге.
Том цокнул языком, наклоняясь вперёд, чтобы навалиться весом на холку Цирруса. Циррус топтался и немного тянул, но отказывался двигаться.
Девушка встала, отряхивая грязь с фартука и складывая свои инструменты в передний карман. Деревянные ручки ударялись друг о друга, пока она суетливо двигалась в сторону Тома и Цирруса.
— Вам помочь? — спросила она, и, как все остальные девушки, живущие в деревне, она не могла перестать на него пялиться, и у Тома перехватило дыхание, когда он увидел её странные тёмные глаза, устремившиеся в его сторону, сначала один, затем другой.
Должно быть, она заметила его выражение лица, ведь на её лице отразилось разочарование.
— Нет, спасибо. Он поедет через минуту, — сказал Том, отводя взгляд. Другие пришли бы в замешательство, заметь они, что он смотрит на дочь местного бродяги, даже если это было от сущего ужаса. — С ним просто немного сложно — он не привык к упряжи, понимаете. Хорошего дня… Э-э, мисс.
Ему нужно было развернуть Цирруса, и тогда ему удалось бы доставить коня обратно в стойло, где конюх сможет успокоить его. После этого Том примет ванну, сотрёт губкой пот и подготовится к ужину с Сесилией, самой красивой девушкой в Грейт-Хэнглтоне.
Дочь бродяги не переставала смотреть на него. Это становилось поистине неловко, но он предполагал, что было бы ещё более неловко постоянно иметь такое лицо.
Её невзрачные черты лица стали слегка жёстче.
Его — их — воспоминания смазались после этого, каждая сцена переходила в следующую, и следовать за ними было как ловить снежинки языком зимой — он видел скоротечный отблеск, и она тут же исчезала, таяла от прикосновения и уступала расстилающемуся пространству темноты. Темнота была завершённой. Она была приглушённой и мягкой, и ей странно недоставало ощущений, как сон, как пьяная мечтательность, но в эту он погрузился целиком, без единой возможности выхода. Редкие уколы света рассекали темноту, маленькие подсказки напоминали ему, что он был настоящим человеком, а не фигурой, созданной собственным воображением.
Его имя. Том Риддл.
Его дом. Усадьба Риддлов, Хэнглтон, Йоркшир.
Были моменты времени — хотя время стало расплывчатым понятием для него, он обращал внимание на свет и темноту проходящего дня и на смену сезонов в окружающей температуре, но он не задерживался на этом, — редкие моменты во времени, когда он вставал из глубины, поднимаясь над поверхностью, как пробившийся кит. В эти моменты он обладал величайшим осознанием самого себя, осознавая, что существует «я», и это «я» звали Том Риддл.
Том Риддл был человеком.
Том Риддл любил лошадей.
Том Риддл любил запахи сена из душистого клевера, седельного мыла с пчелиным воском и резкого ментола, вырывавшегося из только что откупоренной бутылки с конской мазью.
Больше всего Том Риддл любил Меропу Гонт.
Последнее казалось странным Тому Риддлу, который был уверен, что ему не нравилась Меропа Гонт — дочь деревенского бродяги с косыми глазами, и косыми зубами, и маленькой косой палкой, которой она тыкала прямо в его лоб…
Том Риддл любил Меропу Гонт.
В мире не было ничего, что он любил больше, чем Меропу Гонт.
Меропа Гонт была светом его жизни. Она была красивее Сесилии Банбёри, она готовила лучше миссис Уиллроу, она была лучшей компанией для прогулок в темноте, чем любой из скакунов в семейной конюшне.
Да, Меропа Гонт была центром его существования.
Не было Тома Риддла без Меропы Гонт.
Не было Тома Риддла…
Нет Тома Риддла…
Только темнота…
Том скрёбся о темноту, противясь её силе, боролся с ней, поскольку она душила его собственной слабостью. Он провёл в погружении так долго, что начал ненавидеть это ощущение притупления, бессилие своего тела, герметичную тишину, окружавшую его разум, душившую его, даже когда он кричал и ругался на собственную неумолимую беспомощность.
Его рот двигался, чтобы закричать, и тихий стон вырывался из его корчащихся в конвульсиях голосовых связок.
Темнота начала отступать.
Тёплое чувство щекотки крутилось вокруг пальцев его ног. Это было странно — это было тепло и мокро, и ещё… Волосато?
Том почувствовал, что возвращается в собственное тело, и, когда он думал о растущем зуде в ноге, его поразила вспышка боли, острая, внезапная и слезящаяся, как будто кто-то только что ударил его ножом для масла в лодыжку.
