Жорж Санд - Даниелла
— Вы ребенок, — сказал он. — Отдайте-ка мне это назад. Это не годится для тех, кто не смыслит толку в этих вещах; это хорошо для артистов.
Брюмьер, несколько обиженный, упорно утверждал, что хорошей копии нельзя отличить от оригинала.
— Я не золотых дел мастер, — отвечал Онофрио, — я пастух. Я не делаю таких вещей, я нахожу их. Я от роду не был в неаполитанских лавках; я роюсь и ищу в тускуланских камнях. Вам меня не уверить, что я купил или сам сделал эту застежку.
— Может быть, какой-нибудь путешественник купил ее в Неаполе или Флоренции и потерял ее в Тускулуме.
— Думайте, как хотите! — сказал пастух, взяв назад свою вещь с видимым презрением.
Брюмьер оскорбил в нем не только честь его, но и самолюбие антиквара, Я поглядел на Фелипоне, который прохаживался с Даниеллой на некотором расстоянии от нас, и подумал, что в случае недоброго замысла со стороны мужа Винченцы уж никак не Онофрио окажет помощь безрассудному Брюмьеру.
Брюмьеру нечего было подарить своей невесте, и он, не желая упустить единственного случая достать приличный подарок, предлагал уже двести франков за этрусскую брошку.
— Нет, — отвечал Онофрио, — за эту цену я не уступил бы ее и господину Вальрегу; вам я отдам ее за пятьсот франков.
— Спасибо за предпочтение! — вскричал Брюмьер. — Так вы на меня сердитесь?
— Вы хотели обмануть меня, а я хочу содрать с вас побольше.
— Убирайтесь к черту!
— Берегитесь, чтобы вам не пришлось прежде меня к нему отправиться, signore!
Тон этого ответа был так резок и так не соответствовал обычному хладнокровию Онофрио, что я начал верить, что Брюмьер не в безопасности.
— Пойдемте отсюда, — сказал я ему потихоньку, — Здесь вам несдобровать, кажется. — Он с удивлением посмотрел на меня; я сообщил ему о моих подозрениях.
Он был очень благодарен мне.
— Мне говорила Винченца, — сказал он, — что муж ее в первый раз в жизни начал подозревать ее. Но он обвиняет лорда Б… в намерении обольстить ее, потому что добрый англичанин, из признательности за попечения Винченцы о леди Гэрриет, делал ей слишком дорогие подарки. Вот каково быть богатым и щедрым! Я, оставаясь еще на целые сутки бедняком-артистом, не рискую быть обвинен в том, что покупаю женские сердца на вес золота. Но мы теряем понапрасну время. Хотите оказать мне услугу? Поторгуйтесь и купите для меня эту брошку. Мне ее нужно во что бы то ни стало.
— Онофрио не отдаст ее иначе, как за наличные деньги, даже мне, своему другу; он очень хорошо видит, что я покупаю ее не для себя, а у вас, я полагаю, так же как и у меня, нет при себе двух или трех сот франков.
— Разумеется, нет; но я сбегаю за деньгами во Фраскати…
— Этого не нужно; пойдем в Мондрагоне и возьмем с собой Онофрио; там я заплачу ему.
Онофрио уступил мне брошку за триста франков, но не захотел идти с нами в Мондрагоне. Он не мог отлучиться. Прочие загоны были слишком отдалены и другие пастухи не могли прийти стеречь его стадо. Когда ему нужно было иногда отлучиться, он еще накануне принимал все меры, чтобы оставить кого-нибудь на свое место. Онофрио вызвался принести нашу покупку на другой день вечером. Это было слишком поздно для Брюмьера. Я вздумал попросить Фелипоне, который подошел к нам, постеречь стадо до возвращения пастуха, то есть один час времени; таким образом я разлучал соперников, уводя с собой Брюмьера, Мызник очень учтиво отвечал, что во всяком другом случае был бы готов оказать услугу господину Брюмьеру, но теперь ему необходимо сейчас возвратиться в Мондрагоне.
— Даниелла знает эту необходимость, — сказал он. — Вы не хотели выслушать, что я хотел сказать вам об этом; она перескажет вам.
Во всяком другом случае, как сказал Фелипоне, весьма естественно было бы просить мызника поручиться за уплату, чтобы Брюмьер мог взять вещь с собой; но у меня не доставало духу просить у него какой-нибудь услуги, тем более денежной, для человека, который предавал его; и Брюмьер сам, несмотря на свою всегдашнюю самоуверенность, не мог решиться на это.
Кроме того, что-нибудь да значило и то, что Фелипоне, всегда стать обязательный и предупредительный, не предложил даже и мне своей поруки.
— Так пойдем к вам, — сказал мне Брюмьер. — Вы одолжите мне денег и я возвращусь расплатиться; в таком случае я буду во Фраскати еще до ночи.
Я заметил какую-то особенную улыбку на губах мызника; но в чертах лица, где привычное напряжение мускулов выражает постоянную веселость, трудно уловить какое-либо движение души.
Мы, Даниелла, Брюмьер и я, отправились в Мондрагоне. Фелипоне остался еще поговорить с Онофрио, а потом мы видели, как он следовал за нами со своим ружьем и собаками. Он торопился догнать нас; Даниелла советовала прибавить шагу, чтобы поскорее выйти из лесистой теснины, которая спускается от Тускулума к Камальдульскому монастырю. Но я нашел, что такая поспешность могла бы более раздразнить Фелипоне, чем успокоить его; к тому же Брюмьер никак не хотел согласиться на это.
Когда мы вошли в тенистые излучины этого оврага, мызник исчез у нас из виду.
— Вот премиленький лесок, — сказал нам Брюмьер, — но надо сознаться, что это настоящая разбойничья трущоба.
— Я заметил это, — отвечал я, — еще во время моего ночного странствия с князем и Медорой.
— Здесь, — возразила Даниелла, — убито людей без счета, и так как крестный мой отец не может равнодушно видеть господина Брюмьера, то он хорошо сделает, если поспешит во Фраскати, не заботясь о безделушке, которая не стоит того, чтобы подвергаться из-за нее опасности.
Брюмьер оглянулся и задумался.
— О чем вы думаете? — спросил я его. — Теперь некогда раздумывать.
— Так вы полагаете, — сказал он, — что этот краснощекий толстяк, с его глупым смехом, вбил себе в голову недобрую мысль всадить в меня пулю и что у него достанет духа исполнить это?
— Я не думаю, — отвечал я, чтоб он имел эту мысль. Что же касается духа, нужного, чтобы отомстить, уверяю вас, что у него достанет его с избытком на такое дело.
Я припомнил вдруг в эту минуту свирепо-веселую ярость, с какой Фелипоне плюнул в лицо Мазолино, когда тот валялся в крови у его ног.
— А я, — прибавила Даниелла, взяв под руку нашего приятеля, чтобы вынудить его идти вперед, — я повторяю и клянусь вам, что мой крестный отец намерен убить вас.
— Он сказал вам это?
— Если бы сказал, то не хотел бы исполнить: о том не говорят, что решено исполнить.
— Но если он ничем не обнаружил своего намерения, как же можете вы знать его?
— Чтобы видеть, что у итальянца в глазах, надобно иметь итальянские глаза. В необыкновенной веселости моего крестного отца я видела, что было у него на душе. Он тяжело страдает, верьте мне.
