Одного поля ягоды (ЛП) - "babylonsheep"

Нотт одарил её взглядом отвращения:

— Я не идиот, Грейнджер. Я знаю, что лучше не делать этого.

— Ну, теперь ты знаешь, что лучше не дразнить Тома о его статусе крови, — чопорно сказала Гермиона. — Раз уж вы теперь, наверное, кузены.

— Половина моего факультета — дальние кузены, это ничего не значит, — Нотт закатил глаза. — Есть множество других обзывательств, не касающихся крови, которые я могу для него придумать.

— Но ты не станешь, — сказала Гермиона, наклонив голову. — Ты боишься даже громко думать рядом с ним.

— Ты дура, что не боишься его.

— Мне нечего бояться.

С ночи званого вечера Том был более нежным к ней, чем когда бы то ни было. Он без сомнений отвечал на её физические проявления их дружбы и даже иногда сам устанавливал подобный контакт. Это было мило — Том был милым, — и, как бы это ни было неожиданно, она ценила изменения, которые замечала в нём. Может, острые грани его личности смягчались по мере его перехода во взрослую жизнь? Может, это было из-за обнаружения своей семьи, и теперь он знал, что он больше не сирота, не вёл себя как один, ему не нужно было больше цепляться за злость и недоверие, которые сформировались за годы лишений в приюте?

Какой бы ни была причина изменений, ей нравилась эта версия Тома. Она не думала, что он может стать альтруистичным и полным всеобъемлющей любви: это было слишком. В настоящем Том был более чутким с ней, более внимательным к её чувствам, а не наоборот, когда Гермионе надо было принимать особенные меры в его присутствии. В прошлом лишь упоминание определённых тем могло сделать его молчаливым и задумчивым на долгие часы. После первого лета, когда Том жил у них дома, обсуждения войны или немецких налётов было достаточно, чтобы отправить его в дурное настроение на весь день.

— Ты слишком доверчивая, Грейнджер, — сказал Нотт, разочарованно покачивая головой. — Риддл — слизеринец, это значит, что доверие длится ровно пока это удобно. А удобство не длится вечность.

Гермиона не могла заставить себя поспорить с ним: в дебатах о доверии и надёжности она не считала себя достаточно подготовленной, чтобы отстоять свою позицию. Поэтому она прикусила язык, когда они спускались по винтовой лестнице Совиной башни.

— Однажды Риддл перестанет притворяться всеми любимым старостой, — продолжал Нотт, расценивая молчание Гермионы молчаливым согласием. — Мы двое знаем лучше других, какой он — на что он способен. Когда он решит предать это огласке, ему больше не будут нужны его инфантильные привязанности, — взгляд Нотта устремился на неё, прежде чем он продолжил. — Он слишком умён, чтобы не понимать, насколько они бесполезны в общей картине, по сравнению с тем, насколько важно добиться расположения истеблишмента. Если известно, что в Риддле течёт правильная кровь, хоть и с неправильной фамилией, двери будут открыты для него, когда он научится, как правильно повернуть ручку…

Гермиона позволила ему распинаться, решив, что Нотт был идиотом, чьё мнение было не более чем заносчивое бахвальство. Нотт, может, и мог получить «превосходно», не рассчитывая на правильную группу партнёров или лучших учебных наставников, но это была в равной мере заслуга и уровня его академических способностей, и поразительного отсутствия харизмы. У него была дюжина дальних кузенов, но она не могла назвать никого на их курсе, кто мог бы считаться его другом. В нём была некая озлобленность — озлобленная одержимость — против Тома Риддла, и он отпускал унизительные замечания о Томе через каждый вздох… Но он всё ещё слонялся по краю группы Тома, потому что не было других людей, которым хватало терпения считаться с ним.

Нотт был достаточно жалким человеком, если подумать. Она тоже была не особенно обаятельной, но, по крайней мере, она могла общаться с другими девушками в спальне, и даже если у них различались приоритеты и личные взгляды, она не вылезала из кожи вон, чтобы убедить остальных, что из-за этого они были морально или интеллектуально неполноценными. Её смущало осознание, что в воображаемом сообществе против Риддла Нотта он считал её одним из учредителей, потому что больше не было никого в «дружественных» отношениях с ним или, вообще говоря, ни в каких отношениях…

Свернув на последний завиток винтовой лестницы, они с Ноттом врезались в Эдмонда Лестрейнджа, идущего в обратном направлении с запечатанным конвертом, зажатым в кулаке.

— Нотт, — сказал Лестрейндж в качестве приветствия, вежливо кивая другому мальчику. Затем он заметил Гермиону, которая стояла слишком близко к Нотту, чтобы списать это на простое столкновение во время обыденной прогулки за почтой. — Что ты делаешь с Грейнджер?

Гермиона озабоченно посмотрела на Нотта, прежде чем сказать:

— Отправляем письмо. А что? Чем, ты думаешь, мы занимались?

Лестрейндж взглянул на Нотта, который был таким же бледным и дёрганым, как обычно, а затем повернулся к Гермионе. Он пристально изучал её лицо.

Гермиона почувствовала, как распаляются её щёки от силы его напряжённого взгляда.

— Тебе не стоит с ней корефаниться, Нотт, — сказал Лестрейндж. — Ты подашь людям неправильное представление.

— Прошу прощения! — встряла Гермиона. — Я могу «корефаниться» с кем пожелаю.

— А тебе какое дело? — нахмурился Нотт. — Следи за собой.

— Мне-то никакого, — сказал Лестрейндж, пожимая мясистыми плечами. — Но, возможно, Риддлу будет что сказать на это.

— И ты пойдёшь и расскажешь ему? — презрительно спросил Нотт.

— Ему было бы интересно узнать, — сказал Лестрейндж, и мрачный проблеск злобного ликования вспыхнул в его глазах. — Может, он напомнит тебе тот день, когда тебе было плохо в ванной. Что ты сделал, чтобы заслужить это? Знаешь, мы так и не узнали, что произошло, — но если ты волочился за Грейнджер, возможно, будет показательное выступление, и Риддл даст нам места в первом ряду.

Он мерзко засмеялся.

— Завали ебало, — прорычал Нотт, доставая палочку. — Ты не представляешь, о чём ты говоришь.

Лестрейндж достал собственную, и несколько секунд два мальчика смотрели друг на друга, стоя на лестнице в Совиную башню.

Гермиона потянулась в карман своей мантии…

— Фурнункулус!

— Мелофорс!

Две вспышки света выстрелили из кончиков их палочек: жёлтая у Нотта и оранжевая у Лестрейнджа.

Гермиона наложила невербальное Протего, отбросив заклинание Лестрейнджа в него самого, а заклятье Нотта устремилось в него сквозь полдюжины ступенек и вдоль стены башни, по которой он сполз оглушённой кучей на пол.

— Дуэли в коридорах приводят к наказанию, — сказала Гермиона, на секунду отправляя в Нотта осуждающий взгляд, прежде чем подбежать к Лестрейнджу, падая на колени на пол в основании лестницы. Она проверила пульс на запястье и горле, проверила его дыхание, и затем начала вызывать контрзаклинание на первый из двух сглазов, который привёл к россыпи воспалённых пустул на его коже. — Но раз отправка тебя на наказание будет означать, что тебе придётся отбывать его с Томом… Просто постарайся больше так не делать.

— Ты не изменишь своё мнение? — спросил Нотт, спускаясь по лестнице.

Гермиона покачала головой, слишком занятая тем, что вспоминала схемы контрзаклинаний из учебников по защите от Тёмных искусств. Сглаз Нотта был наложен полукругом между двумя вертикальными взмахами, так? А что насчёт Лестрейнджа? Это было два тычка. Как ученик объяснял обращение такого…

— Хорошо, — сказал Нотт. — Обливиэйт!

— А это ещё зачем?! — закричала Гермиона, повернув голову через плечо. За ней стоял Нотт с палочкой, устремлённой в лицо Лестрейнджа.

— Если он расскажет Риддлу, — сказал Нотт, — это конец нашего соглашения. А я не могу этому позволить случиться.

Его брови сдвинулись от концентрации, пока он вычищал последние несколько минут воспоминаний Лестрейнджа — что заставило Гермиону размышлять, где он научился забвению, ведь этого не было в учебном плане Хогвартса. Гермиона понимала причину этого: в книге о легилименции говорилось, что большинству магии, относящейся к разуму, требовалось пройти подготовку в умственной дисциплине, чтобы научиться их накладывать. То, что Нотт умел это делать, было очевидным доказательством того, каким большим преимуществом было родиться во влиятельной волшебной семье.