Одного поля ягоды (ЛП) - "babylonsheep"
Его суждение: он ненавидел Риддлов. Ему неважно, кем они были, и что они не были его кровными родителями, и что он никогда не встречался со своим настоящим отцом, и никогда не встретится с охотящейся за богатствами деревенской потаскухой, которая обрекла его на лондонский приют. Даже одной мысли было достаточно. Он ненавидел абстрактную идею самого их существования, и та часть его, которая однажды перестала слушать социалистических агитаторов на углах улиц, ненавидела всё, что они отстаивали.
Его семья…
Эти два слова нестройно звенели в его мыслях всякий раз, когда он о них вспоминал, приходили на ум всякий раз, когда он слышал притягательную артикуляцию их речи в эхе мимолётного разговора или был свидетелем их манер, отражённых в наклоне головы или беззаботном жесте руки какого-то человека на другом конце его факультетского стола.
Он ненавидел их за то, кем они являются, в равной мере и кем не являются. Он презирал вещи, которые они ему давали, потому что их щедрость была неотделима от их эгоизма, и когда они делились с ним своим богатством, это было не столько гарантией независимости, сколько напоминанием о долге.
Он видел, как метафорические части живой смерти отражались в его летних каникулах. Он мимолётно увидел жизнь, на которую он мог претендовать по праву имени и рождения, преподнесённую на серебряном блюде… Но её поглощение было медленной и неторопливой смертью достоинства, скормленной по серебряной ложечке.
Буквальные стороны живой смерти, однако, вполне отражались в однообразном лете акромантула.
В последний день перед каникулами Том наложил Империо на паука, прежде чем заставить его принять напиток из миски. Когда он замер, он запихнул его в сундук и закрепил крышку несколькими запирающими и заклинаниями против взлома. Когда он закончил со своими обязанностями старосты после приветственного пира, собрав целую коробку объедков в свой портфель, он направился прямиком в заброшенный класс в глубине подземелий, и его палочка уже двигалась, чтобы отпереть дверь и зажечь бра.
Крышка сундука со скрипом открылась, а внутри целым и невредимым угнездился акромантул.
Тому потребовалось время, чтобы оценить это зрелище. Его напиток живой смерти — по стандартам учебника Ж.А.Б.А., идеального цвета, блеска и вязкости, согласно описанию Борадже, — сработал, как ожидалось. Акромантула не нашли, он по-прежнему оставался молодым, не повзрослев за десять недель летних каникул. Его конечности были податливыми, а суставы разгибались, когда он тыкал в них кончиком палочки. Если бы зелье не сработало, и паук умер, запертым в сундуке, его конечности бы были жёсткими, скрученными под грудиной в rigor mortis.{?}[(лат.) трупное окоченение]
Антидоту понадобилось двадцать минут, чтобы подействовать, и, пока он ждал, Том увеличил сундук и укрепил слой запирающих заклинаний. Если бы он зачаровал сундук, с вечными чарами не нужно было бы постоянно проверять заклинания. Но зачаровывание было магической дисциплиной, которую Том никогда не считал стоящей усилий из-за производимого эффекта: лучше он выучит несколько Жалящих сглазов, чтобы держать паука в узде, чем создаст неразрушимый контейнер. К тому же, когда объект зачарован, Том бы больше не мог менять размер сундука без дестабилизации работы рун и необходимости зачаровывать его заново.
Зачаровывание было личным интересом Гермионы, как он заметил за лето. У неё было достаточно терпения, чтобы ей нравилось то, что он бы считал повинностью, трудоёмкой задачей, которая бы потребовала от него сверки с многочисленными справочными таблицами, разбросанными по полудюжине учебников, чтобы определить наиболее «резонансные» места для вырезания рун с учётом согласования времён года и природных свойств древесины сундука. Гермиона провела несколько дней в раздумьях над тем, как зачаровать топливный бак своего семейного автомобиля, его «закруглённые углы!» портили её расчёты, пока она не открутила несколько панелей и не увидела внутреннюю часть мотора собственными глазами.
Он подшучивал над ней, проверяя её расчёты в нумерологии, пока она корректировала его статьи, но он не понимал этого хобби. Не было рынка для продажи зачарованных магловских автомобилей, потому что большинство волшебников могли аппарировать, и все могли пользоваться летучим порохом. В этом даже не было никакой ценности новизны, потому что многие зажиточные волшебники с деньгами и временем для коллекционирования безделушек презрительно относились к большинству магловской чепухи — за исключением магловского изящного искусства и магловского алкоголя, что достаточно разделялось до принятия Статута, чтобы волшебный мир единодушно это принимал и наслаждался этим.
Он находил, что в его собственных областях интереса было больше практической ценности, чем у Гермионы, и это напрямую подтвердилось, когда акромантул начал двигаться в своём сундуке, а его волосатые суставы бились об обшивку в неритмичном хоре приглушённых скрипов.
— Я голоден, — сказало оно. Его голос становился глубже по мере роста, всё ещё оставаясь тонким и свистящим — но теперь в нём было больше резонанса и интересный гулкий тембр, каждое слово, которое оно произносило, выходило из глубины хитинового панциря его экзоскелета.
Империус, который он наложил перед каникулами, когда принудил паука выпить из миски с зельем, растворился за прошедшие недели. Это было интересно узнать, потому что в руководстве авроров говорилось, что Империус был самым долгоработающим из трёх Непростительных, и ему не требовалось постоянное наблюдение, как для Убивающего проклятия, или удерживание концентрации, как для Круциатуса. Команды наложившего Империус продолжали работать, когда объект покидал поле зрения, но выяснилось, что ему было необходимо постоянное подкрепление для долгосрочной поддержки заклинания.
Том вытащил коробку объедков с пира: ломтики бараньего края, запечённую свинину, кусочки курицы и горсть запечённых чиполат{?}[Разновидность свиных колбасок], всё ещё тёплых и блестящих от жира.
Он призвал миску, из которой обычно кормил паука, почистил пыль своим заклинанием Супер-пара, а затем вывалил туда еду. Он передал её по воздуху пауку, который использовал свои крючковатые когти, чтобы вытащить массивную переднюю часть над истрёпанным сундуком.
Том задумался, принадлежал ли этот сундук Хагриду, и если да, в чём он перевозил свои вещи домой на лето. Сундук на замену, который он трансфигурировал, был сделан наспех, и в итоге он бы обратился обратно в совок через несколько недель или около того. Это, должно быть, удивило олуха, но Том не сожалел об этом: когда он был на третьем курсе, он бы смог вызвать и обратить эту трансфигурацию, не вспотев.
Паук всасывал свою еду, пока Том наблюдал, свободно держа палочку между пальцев.
Какой же тонкой была линия между Зверем и Существом, какой условной и в то же время какой непреложной.
(Если бы Том был немного более слаб умом или склонен к философствованию, он бы размышлял о линии между Человеком и Зверем. Но он был не из тех, кто размышлял об аллегорическом потенциале, поскольку уже знал ответ: Человек не был Зверем. Он был уверен в этом так же, как и в том, что Магия — Сила, и те, у кого она есть, превосходят тех, у кого её нет.)
Он видел русалок из окна своей спальни, срезающих листья с зарослей водорослей, которые заполоняли дно Чёрного озера. Они пели друг другу, расчёсывали друг другу волосы и собирали ракушки без единой заботы о жизнях и проблемах волшебников. Ранними утрами, когда он посещал практические занятия по уходу за магическими существами, он иногда мельком видел кентавров на краю Запретного леса. Они были легче на ногу — или копыта, — чем он ожидал, и оставляли отчётливые следы в снегу вокруг теплиц и хижины лесничего.
Они классифицировались как существа Министерством магии, и в Отделе регулирования магических популяций было официальное бюро по связи с назначенным волшебным представителем. Волшебники не уважали нечеловеческих существ, даже тех, у кого были человеческие лица и кто говорил на человечьих языках. Но они уважали цивилизацию, по крайней мере, её атрибуты, пришедшие в виде меркантилизма, о чём свидетельствуют различные договоры с гоблинами, о которых так любит разглагольствовать профессор Биннс. Посредникам волшебников чаще поручали обменивать магические безделушки на черенки редких растений и части животных, чем отстаивать законные права нелюдей перед Визенгамотом.
