Елена Арсеньева - Последнее лето
Вообще, молодой Аксаков к семейству Матрехина привязался и не чувствовал ровно никакой неловкости, постоянно общаясь с карточным шулером, проституткой и горбуньей-монашкой. Единственным, кто ему не нравился, был Мурзик – сормовский грубиян-красавчик, еще один ученик Поликарпа Матвеевича, ходивший в кумачовой косоворотке под длинным пиджаком, в пошлом лаковом картузе и не менее пошлых высоких черных сапогах с «гамбургскими передами» (голенища лаковые, а головки из матовой кожи). Иногда, в слякотный день, Мурзик являлся в кожаных калошах – резиновых он не признавал!
Вот уж воистину:
Но если постричься, побриться
И спрыснуться майским амбре, —
Любая не прочь бы влюбиться
И вместе пойти в кабаре.
Оособенно от Мурзиковых галош Дмитрию становилось дурно и хотелось в голос хохотать. Но расхохотаться в лицо Мурзику мог бы только самоубийца: ведь тот обучался у Морта не столько шулерским приемам, сколько метанию маленьких, коротких, чудовищно острых ножей, рукояти которых были помечены его инициалом – М . Зачем ему нужно столь жестокое и пугающее умение, Дмитрий не ведал и ведать не желал. Как говорится, во многой мудрости многая печаль, а у Аксакова и так в жизни печалей хватало, в основном из-за безденежья.
Увидав Любаню, Дмитрий приветливо улыбнулся – уж очень она была хорошенькая с этими своими светло-карими глазками, и носик у нее был пока еще на месте, миленький такой, пряменький. Однако она, всегда улыбавшаяся в ответ, на него сейчас даже не взглянула. С негодованием вытаращилась на Матрехина и зашептала:
– Дядя Поля! Ты что ж делаешь-то?!
– А что такое?! – озадачился Поликарп Матвеевич, который совершенно спокойно относился к тому, что племянницы называют его женским именем.
– Тс-с! – прижала Любаня палец к губам, грозно свела брови, и Матрехин послушно сбавил тон:
– Что делаю, говоришь? Урок даю, вишь ты, Мите. Обычный урок.
– Какой урок, дядя Поля?! – с прежним выражением негодования прошептала Любаня. – Какой может быть урок?!
– Сама знаешь какой, – проказливо хмыкнул дядюшка. – Иль забыла, чем промышляем?
– Я-то не забыла, да вот ты, видать, забыл все на свете! – прошипела Любаня, словно змея, которой наступили на хвост. – К тебе ж нынче барышня прийти должна, жениха привораживать!
Матрехин раскрыл рот и секунды три так и сидел, имея на лице самое растерянное выражение. Потом звонко шлепнул себя по лбу, испуганно вздрогнул от получившегося звона и вскочил из-за стола:
– Пришла, что ли?
– Пришла, пришла, – закивала Любаня. – В сенях ждет.
– Ешки-калабошки! – Матрехин схватился за голову и кинулся в соседнюю комнату, приговаривая: – Да мы в один секунд все уладим, все устроим, в один секунд! Митя! Чего сидишь? Уходи покуда! Дела у нас тут, дела! Потом придешь!
Дмитрий пожал плечами и покорно встал из-за стола. Он знал, что Матрехин частенько промышлял и гаданием, и хиромантией, а нынче, значит, займется привораживанием неведомого жениха. Ну и ладно, каждый зарабатывает на хлеб как может: Любаня – передком, дядюшка ее – ловкостью рук, он, Дмитрий… Ох, будь его воля, он, Дмитрий, ничем бы вообще не зарабатывал. Как было бы хорошо, если бы деньги в одночасье упали на него с небес… какое-нибудь наследство, что ли. Только ведь не от кого ему наследства ждать, кроме как от маменьки, а ей Дмитрий ничего дурного не желал, тем паче смерти.
Уж лучше шулером стать, чем матери смерти пожелать, вот-с!
Дмитрий шагнул было к выходу, но Любаня преградила путь и снова зашипела:
– Ты что? Куда? Она там, в сенях, говорю же! Не высовывайся, пролезь через кухню.
На кухне в потолке был люк, ведущий в комнату Дмитрия во втором этаже. При надобности можно было подставить лесенку и залезть туда. Кто и зачем люк прорубил, никто не знал, им и не пользовались почти, разве только когда чинили лестницу в сенях. Но теперь Дмитрий покладисто кивнул: хорошо, мол, через кухню так через кухню, ежели такие дела. И вышел было из комнаты, и уже взялся за лестницу, и даже подставил ее к люку, но по ней не полез: разобрало любопытство поглядеть, что ж там за дурочка пришла привораживать жениха, а главное, как Поликарп Матвеевич намерен это делать. В том, что сейчас будет проведен очередной сеанс мошенничества, Дмитрий не сомневался ни на минуту. Поэтому он встал за неплотно прикрытой дверью, спрятал монокль в карман, чтобы не мешал подглядывать, и вскоре увидел, как Любаня ввела в комнату барышню в шляпке под вуалью.
«Хорошенькая, – подумал Дмитрий, меряя оценивающим взглядом стройную фигуру. – Зачем такой хорошенькой кого-то привораживать? За ней и так женихи должны табуном бегать. Хотя, может, она только издалека складненькая, а вуальку поднимешь – там тако-ой Бармалей окажется…»
Однако чем дольше он смотрел на предполагаемого Бармалея, тем отчетливей понимал, что где-то уже видел девушку. И голос ее – нервный, сбивающийся – слышал раньше.
– Ты что, уходишь? – испуганно воскликнула девушка, когда Любаня, усадив ее на табурет, пошла к двери.
– А как же? – обернулась Любаня. – Смотреть чужим нельзя, так колдун сказал. Но ты не бойся, я далеко не уйду, я вон под окошком останусь. Ой, идет он, идет… Ну, спаси тебя Христос!
И Любаня проворно выскочила за дверь. Барышня задрожала и стиснула перед собой руки, которые просто-таки ходуном от страха ходили.
Послышались шаркающие шаги, и на пороге комнаты Поликарпа Матвеевича появилось существо, при виде которого Дмитрий сначала поперхнулся, а потом принужден был прижать руки ко рту, чтобы не разразиться хохотом.
Существо было облачено в вывернутые шкуры, на которых углем были начерчены непонятные фигуры. После определенных мыслительных усилий удавалось опознать солнце, луну и звезды, нарисованные с той же точностью и подобием, с какими их обычно рисуют дети. Из-под шкур виднелись ватные штаны – желтоватая, старая вата из них торчала клочьями, словно ее кто нарочно драл. На ногах были онучи, подвязанные мочальными витками. На голове существа – какой-то ветхий треух, полное впечатление, снятый с огородного пугала. Впрочем, кажется, пугало это никого не пугало и на нем не единожды сиживали птицы как порознь, так и стаями, оставив по себе известные потеки. Треух надежно скрывал половину лица «колдуна», в том числе и изуродованный бельмом глаз, а нижняя часть его была прикрыта бородой – знакомой Дмитрию, прежде принадлежащей Поликарпу Матвеевичу Матрехину. В руках существо держало самый настоящий бубен – совершенно такой, какой Дмитрий как-то раз видел в квартире у своего петербургского знакомого, выходца из богатой калмыцкой семьи (по преданию, бубен каким-то образом, бог весть каким, принес давнему предку-калмыку счастье, и с тех пор его держали на почетном месте в гостиной, на стене, на персидском ковре, рядом с шашкой, по очередному преданию, принесшей счастье другому предку, уже русскому). Конечно, тот, петербургский, бубен был тщательно отполирован, мягко блестел, многочисленные медные бубенцы и бляшки, унизывающие его, были безукоризненно начищены и сверкали, ну а этот бубен давно лишился большей части своих украшений и покрылся от времени трещинами. Звук он издавал надтреснутый, негромкий, а впрочем, видимо, и его хватило, чтобы заставить барышню вздрогнуть и вскочить.
