Ф. Коттэм - Дом потерянных душ
Ситон посмотрел на дверь. Над ней, сквозь полоску обычных стекол, установленных над цветными витражами, пробивался тусклый, точно оловянный, свет.
— Год нынче девяносто пятый, — возразил он.
— Вы ошибаетесь, — печально произнес Гибсон-Гор мягким, но словно обиженным голосом. — Сегодня вечером вы встречаетесь с Гретом и Стюартом. И Майк обещал заглянуть. Патрик тоже придет.
— Выйди в ту дверь, Пол, и тебе снова станет всего двадцать три, — поддакнул Пул. — Мир опять будет чист и прекрасен, как ты когда-то. Положи мешок. Отдохни. Поверь нам.
— Мне надо выпить.
Ситон перегнулся через барную стойку, поставил пинтовую кружку под кран с «Директорским» и повернул ручку насоса. Подождав, пока кружка наполнится, он выпрямился и поднес ее ко рту. Пиво было черным и чем-то попахивало, словно воду для него брали из болота.
— Выигрыш у него уже в кармане, — лениво произнес Пул.
— Как пить дать, — отозвался Гибсон-Гор голосом заправского кутилы. Прямо-таки Брендан Бехан.[90] — Пока течет Лиффи,[91] ничто в этом бренном мире не замутит ни капли ее воды.
— Кто была та девушка, Пул, когда вы представлялись Антробусом? Та, что была с вами в кафе «У Пердони»? Вы оба тогда пялились на меня через стекло.
— Одна из экс-ассистенток Кроули, — небрежно бросил Пул. — Она немного развлекла меня. А потом надоела мне, как и ему.
— И где она теперь?
— Все зависит от точки зрения. Она там, где я ее оставил. На дне одного из антверпенских каналов.
— Или в туалете — вышла попудрить носик, — хихикнул Гибсон-Гор.
Ситон еще раз огляделся. Бросил взгляд на узкую полоску тусклого света там, за окном. Там, где, должно быть, под весенним небом — небом его кошмара — раскинулся Ламбет. По потолку и стенам паба расползлись пятна плесени. Полу казалось, что его окружает мир, разлагающийся прямо на глазах. Снаружи все наверняка выглядит даже хуже и непригляднее. Отвратительная подделка, стилизованный хаос. Он поставил кружку на барную стойку, собрался с духом и посмотрел на отражение своих собеседников в зеркале, висящем за стойкой.
В свой первый визит в дом Фишера он впервые обнаружил — а впоследствии получил подтверждение этого и в лечебнице, — что отражения были всегда безжалостны к ним. Вот и сейчас в зеркале «Ветряной мельницы» их вечерние облачения обратились в червивые лохмотья, а мертвая плоть лиц поросла мхом. Все трое уставились пустыми глазами на мешок в руках Пола. И по этому взгляду Пол понял, что, даже мертвые, они объяты смертельным ужасом. Ситон посмотрел на мешок из выцветшего потертого бархата. Его скорбная ноша вдруг показалась ему совсем невесомой.
Струнный аккомпанемент к пению Билли Пола стал менее замысловатым и слезливым. Более того, изменилось даже звучание. Словно теперь ноты не вылетали из-под скрипичного смычка, а с натугой выбирались из старой шарманки. Мелодия звучала хрипло, механический звук затихал в мертвом пабе на каждой музыкальной фразе. Ситон содрогнулся. Нет, его вовсе не ждала та удивительная весна восемьдесят третьего, которую он так хорошо помнил. Он живо представил себе жалкие трущобы, тянущиеся к югу под дымным небом. Лица их обитателей были такими бледными и замученными. На мощенных булыжником улицах было мокро и сыро, крыши кишащих паразитами домов просели. Ни света, ни тепла, ни чистоты. Царство полиомиелита и рахита, вшей и мучительного сосущего голода. Надежда здесь давно умерла. Радость же была редкой гостьей. Совсем как классики, начерченные мелом на мостовой и смываемые первым же дождем. Жизнь без веры. Жизнь без надежды. Это был южный Лондон. Плод больного воображения Эдвина Пула, вдохновленного былыми ночными похождениями. Интуиция подсказывала Ситону, что Пулу не была чужда низкопробная экзотика, манившая семьдесят лет назад столичных денди в портовые кабаки Уэппинга и Ротерхита. Однако северный Ламбет там, за дверью, не тянул на экзотику. В нем царило запустение времен Великой депрессии. Явно реконструированное воспоминание. Когда-то, давным-давно, проезжая мимо, Эдвин Пул бросал презрительные взгляды на все это из окна кеба. Здешний мир был ужасен и безобразен.
Что до паба то он был воссоздан просто замечательно. Они выудили у Пола воспоминания о самом светлом отрезке его жизни и вывернули их наизнанку. Он даже понял, как им это удалось. В этом была заслуга Коуви. Согласившись на гипноз, Пол, как человек легко внушаемый, вероятно, выложил Малькольму Коуви всю свою подноготную. Его убаюкивала мнимая безмятежность того состояния, в которое псевдодоктор погружал его во время сеансов. Сколько их всего было? Они ограбили его. Вскрыли сейф с самыми сокровенными чувствами. Теперь возмущение в душе Ситона сменилось замешательством, так как мало было знать, как они это с ним сделали. Необходимо было понять для чего. Для чего? И, ради всего святого, почему их выбор пал именно на него?
Вонь от протухшего пива в стакане на барной стойке немым укором ударяла в нос, сиплые звуки музыки в ушах постепенно замирали.
«Пожалеешь розги — испортишь дитя».
Он прикинул на вес несчастные останки, завернутые в бархат. Что ж, хорошо.
Ситон повернулся, подошел к их столику, пододвинул стул и сел, пристроив мешок на коленях.
— Я тяну последним, — сказал он.
Ситон старался сосредоточиться на игре, по смыслу довольно несложной. Ему необходимо было сохранять хладнокровие и — более чем когда бы то ни было — ясность ума. Но мысли его были далеко. Мысли его были с Люсиндой. Он, словно наяву, видел, как бойко строчит она на швейной машинке, нажимая на педаль, и как ходит при этом вверх-вниз ее обнаженный коленный сустав. И Пол чувствовал, что ярость захлестывает его, словно цунами.
Затем тянул Брин. Ему выпала девятка червей. Ситон попытался прикинуть шансы, думая о сестре Мейсона. О том, как убитый горем брат вытаскивает ее, нагую, из воды. О том, как она, накачанная успокоительными, лежит в постели у себя в Уитстейбле.
Эдвин Пул бескровными опытными пальцами вытянул карту и с треском перевернул ее. Это была бубновая королева. Ситон же в этот момент мог думать только о женщине с перерезанным горлом, лежащей в грязи на причале Шадуэлл в предрассветном тумане далекого прошлого.
Пол боялся, что, когда подойдет его очередь, у него будут дрожать руки. Но нет. Левой рукой он взял карту, перевернул и увидел двойку пик. Пул улыбнулся ему. Сдержанно, поскольку мешал золотой зуб, нависавший над нижней губой. Ситон заметил, что музыка смолкла. Билли Пол прекратил слезливые признания в любви к чужой жене. Ситон уронил карту. Правой рукой он взялся за рукоять револьвера, а пальцами левой перебрал колоду. Карты мелькали перед глазами однообразной чередой, и каждая из них была двойкой пик. Ситон, пожав плечами, ответил на улыбку Пула, взял револьвер со стола и поднес дуло к виску. Оружие было невероятно тяжелым и ужасно неудобным. К такой тяжести невозможно привыкнуть. В зале «Ветряной мельницы» стало так тихо, что слышно было, как капает на пол кровь с кончика трости для порки. Это последнее, о чем успел подумать Ситон, прежде чем взвести курок, опустить дуло, нажать на спусковой крючок и засадить пулю в правый глаз ухмыляющегося призрака убийцы Пандоры.
