Энн Райс - Талтос
Через определенные интервалы, насколько я помню, наш народ собирался, чтобы построить хоровод за хороводом. Возможно, собиралось все население острова. Никому не ведомо.
В других случаях мы собирались в небольшие круги, создавая цепь воспоминаний, но это совсем не то, что описывал вам Стюарт Гордон.
Кто-нибудь выкрикивал: «Кто помнит самое, самое давнее?» И кто-нибудь решался начать, рассказывая историю давно ушедших беловолосых, которую он слышал от них в начале своей жизни. Эти истории он теперь и рассказывал, поднося их другим как старейшие, пока кто-нибудь не брал слово и не рассказывал о чем-то, случившемся еще раньше.
Потом и другие могли изложить свои самые ранние воспоминания. С ними могли поспорить, или что-то добавить, или расширить рассказанное. Многие цепи событий могли вот так сложиться воедино и в подробностях.
Это было нечто чарующее: последовательность, длинные периоды времени, связанные видением одного человека или его мироощущением. Это было нечто особенное. Это было, возможно, наше высшее умственное достижение, кроме чистой музыки и танцев.
Такие цепи воспоминаний никогда не были перегружены событиями. Нас интересовали юмор, небольшие отклонения от правил и, конечно, все прекрасное. Мы любили говорить о прекрасных вещах. Если какая-то женщина рождалась с рыжими волосами, мы считали это изумительным событием.
Если какой-то мужчина вырастал выше других, это было изумительно. Если женщина обладала даром игры на арфе, это было изумительно. Ужасные несчастные случаи вспоминались лишь в общих чертах. Были и истории о провидцах — о тех, кто утверждал, что слышит голоса и знает будущее, — но такое бывало редко. Зато были истории о длинной жизни музыкантов и художников или какой-нибудь рыжеволосой женщины или о том, кто построил лодку и рискнул жизнью, чтобы доплыть до Британии, а потом вернулся назад, чтобы рассказать обо всем. Были истории о прекрасных мужчинах и женщинах, которые никогда ни с кем не соединялись, и их прославляли, их желали, хотя, как только они с кем-то соединялись, тут же теряли свое обаяние.
Игры памяти чаще всего заполняли самые длинные дни, когда едва ли три часа в сутки было темно. Да, у нас было некоторое представление о временах года, основанное на свете и тьме, но это никогда не приобретало особую важность, потому что в нашей жизни ничто особенно не менялось как в долгие летние дни, так и в короткие зимние. Поэтому мы не делили год на сезоны. Мы не отслеживали перемены света и темноты. Да, мы больше веселились в длинные дни, но вряд ли что-то замечали, кроме этого. Темные дни были такими же теплыми, как длинные; все вокруг продолжало пышно расти. Наши гейзеры никогда не остывали.
Но та цепь воспоминаний, тот ритуал рассказов и подробных уточнений важен для меня теперь в свете того, что пришло позже. После того как мы перебрались на землю кусачего холода, это стало нашим способом познания того, кто мы есть и кем были. Это было чрезвычайно важно тогда, когда мы пытались выжить в горной Шотландии. Мы, не имевшие никакой письменности, все наши знания сохраняли только так.
Но там, в потерянной земле, это было всего лишь приятным развлечением. Прекрасной игрой.
Самым серьезным, что происходило, было рождение. Не смерть, которая случалась редко, случайно и в основном считалась событием грустным, но незначительным, а именно рождение новой личности.
Любой, кто не воспринимал это всерьез, считался глупцом.
Чтобы произошло соединение, хранители-женщины должны были дать на это согласие, а мужчины должны были согласиться в том, что они дают позволение одному конкретному мужчине.
Всегда было известно, что дети похожи на родителей, что они сразу вырастают, обладая чертами либо одного из них, либо обоих. И потому мужчины энергично возражали против кандидатов с плохими физическими данными, хотя обычай каждому давал право сделать это хотя бы раз.
Что касается женщины, вопрос был в том, понимала ли она, как трудно выносить и родить ребенка. Она могла испытывать боль, ее тело могло ослабеть, после рождения могло даже случиться кровотечение, она даже могла бы умереть в тот момент, когда ребенок будет выходить из нее, или позже.
Считалось также, что некоторые физические комбинации лучше других. По сути, именно это и становилось причиной того, что мы могли назвать спорами. Они никогда не бывали слишком грубыми, но могли быть очень шумными, дело доходило до крика, Талтосы даже топали ногами. Им нравилось перекрикивать друг друга или оглушать стремительной гудящей речью, пока противник не уставал и не утрачивал способность думать.
Очень редко находились великолепные мужчина или женщина, которых считали безупречными во всем, такие высокие, так идеально сложенные, что соединение с ним или с ней ради рождения прекрасного отпрыска считалось большой честью. И тут рождались соревнование и хитрости. Да, начиналось нечто невероятное.
Но для меня эти воспоминания болезненны и трудны, и я не хочу сейчас говорить о них. Может быть, единственные моменты, когда я познавал отчаяние, как раз и были связаны с этими играми. К тому же мы растеряли эти ритуалы, когда перебрались в землю жестокой зимы. На нас свалилось слишком много реальных причин для печали. Было чем заняться.
Когда же пара получала разрешение — я помню, как однажды просил разрешение у двадцати одноплеменников и вынужден был спорить и ждать много дней, — весь народ собирался, образуя круг, а за ним еще один, а за ним еще, совсем уже далеко, пока наконец оставшиеся не понимали, что окажутся слишком вдали и ничего интересного не увидят.
Начинали бить барабаны, начинался танец. Если была ночь, приносили факелы. А пара должна была обняться и ласкать друг друга так долго, как только они смогут, пока не наступит окончательный момент. Это был некий неторопливый пир. Если это продолжалось час, было чудесно, если два — грандиозно. Только многие не могли продержаться больше получаса. Как бы то ни было, когда наступал момент осуществления, он тоже длился изумительно долго. Как долго? Не знаю. Думаю, намного дольше, чем могли бы этим заниматься люди или Талтосы, рожденные от людей. Может, час, а может, и больше.
Наконец пара разрывала объятия, потому что новый Талтос был готов появиться на свет. Мать болезненно раздувалась. Отец должен был помочь длинному, неуклюжему малышу выбраться из матери, согреть новорожденного своими руками и поднести к материнской груди.
Все замирали, глядя на это чудо, потому что ребенок, рождавшийся длиной примерно от двадцати четырех до тридцати шести дюймов, очень тонким и хрупким, легко мог пострадать, если с ним неосторожно обращались. Но он тут же начинал расти в длину и в ширину. И в следующие пятнадцать минут, а то и быстрее, он частенько мог достичь полного, поистине величественного роста. Его волосы буквально струились, пальцы вытягивались, тонкие кости, такие гибкие и сильные, формировали большое тело… Голова увеличивалась в три раза.
Мать после этого лежала как мертвая, дремала, но чутко, как всякая мать. Ребенок уже лежал рядом с ней, говорил с ней, и мать по-настоящему не погружалась в сон, она отвечала и напевала, хотя всегда была немножко сонной и часто смешливой, и она заставляла малыша сразу начать вспоминать, чтобы это закрепилось навсегда.
Потому что мы забываем.
Мы отлично умеем забывать. А говорить — значит запоминать, отпечатывать в уме. Говорить — значит бороться с ужасающим одиночеством забытья, ужасным неведением, печалью. Так мы считали.
Новое существо, будь то мужчина или женщина, а чаще это бывали именно женщины, заставляло всех радоваться. Для нас это значило больше, чем просто рождение одной новой жизни. Это означало, что жизнь нашего народа хороша, что жизнь нашего народа продолжается.
Конечно, мы никогда не сомневались, что так оно и будет, но ведь всегда существовали некие легенды о том, что не всегда было так, что некогда женщины совокуплялись, но рождали малорослых отпрысков или вообще не рожали, что наш народ тогда сократился до малого числа. И мор время от времени стерилизовал женщин, а иной раз и мужчин тоже.
Детей очень любили оба родителя и заботились о них, хотя если это была дочь, то ее могли через некоторое время забрать туда, где жили только женщины. В основном дитя было любовной цепью, соединявшей мужчину и женщину. Они не искали возможности любить друг друга как-то иначе или тайно. Рождение было тем, что оно есть от природы, и у нас не было идей о законном браке или моногамии или о том, что мужчина должен всегда оставаться с одной женщиной. Наоборот, это считалось нелепым, опасным и глупым.
Но иногда такое случалось. Я уверен в этом. Какие-нибудь мужчина и женщина так любили друг друга, что их было не разделить. Но сам я такого не помню. Ничто не мешало добиваться любой женщины или любого мужчины, а любовь и дружба не окрашивались в особые романтические тона — они были чистыми.
