Сергей Алексеев - Мутанты
Оксана только глянула на одежду, так почему-то ругаться стала:
— Бабушка, зачем вы это тряпье принесли?
— Брошено было, — обескуражилась Сова. — Ты погляди, какая мануфактура добрая. А хром!
— На ком-то я такую одежду видела, — задумчиво проговорила Оксана. — Только не припомню, голова не соображает…
А когда заметила лукошко мухоморов, то и вовсе возмутилась:
— А это зачем вы набрали?! Это же мухоморы, ядовитые грибы!
— Юрко просил, — испугалась бабка. — Для лечения глаза…
— Какого глаза?!
— Третьего. Говорит, мухоморы помогают. Не знаю только, пожарить ли, а то, может, салатом сделать, лучком да маслицем приправить…
— Каким маслицем, бабушка? Вы что, внука отравить вздумали?
— Так как же его еще лечить-то? — окончательно сникла старуха.
Но довести этот медицинский консилиум им не дали, поскольку к хате подкатила еще одна процессия с машиной «неотложки». На сей раз в дверях оказался Дременко, за которым маячили белые халаты.
— Где американец? — заозирался голова. — Я «скорую» пригнал… Вы куда дели Джона? Ксана?
— Опоздал, сват! — с сердитым задором сказала Сова. — Его демутат увез. Ишь, забегали!
— Это правда, Ксана?
— Успокойся, тату, правда, — откликнулась та. — Тебе вредно волноваться.
— А ты что тут торчишь? — сурово спросил Тарас Опа-насович. — Почему с женихом не поехала?
— С каким женихом?
— С Джоном!
Он все еще стрелял глазами по хате и вдруг замер, окостенел, словно пораженный столбняком, и синеватые, чисто выбритые его щеки начали покрываться щетиной.
— Что с тобой, тату?
Дременко потянулся рукой к одежде и сапогам, брошенным на пол:
— Это у вас… откуда?
— Опять оружие нашел? — ощетинилась Сова. — Нету больше!
— Одежда батьки Гуменника откуда? — просипел он. — Вы что, раздели его? И разули?!
— Прям, сейчас! В лесополосе нашла. Хочешь, так забирай! Тарас Опанасович в состоянии почти транса прикоснулся
к галифе, словно к священному одеянию:
— Батько! Батьку вбылы! Батьку Гуменника вбылы!
— Почему сразу убили-то? — заметила бабка. — Крови нету, ни пулевых, ни осколочных пробоин. Я же все осмотрела. С убитых — так ни за что бы не взяла. Видно же, снято и брошено. Когда немцы драпали, тоже снимали…
Голова уже ничего не слышал.
— Батьку вбылы! — причитал он. — Рука Москвы! Террористы москальские! Он меня хотел в свой аппарат назначить. Потом депутатом! А его вбылы!
Из-за печки высунулся кудлатый и недовольный Куров:
— Никакого от вас покоя! Ты чего это, сват? Дременко показал ему штаны:
— Батьку вбылы! Степан Макарыч! Он меня назначить хотел! Ты слыхал, как он говорил?
— Не слыхал. — Дед завернулся в простыню. — Уйду я от вас! Горланят и горланят!
— Ты куда в этаком-то виде? — настороженно спросила Сова.
— В баню спать пойду! И только попробуйте разбудить! Тарас Опанасович бросился к дочери:
— А ты слыхала, Ксана?
— Откуда?
— Елизавета Трофимовна, — тогда взмолился он. — Ну ты-то знаешь, слышала. Подтвердить можешь?
— Что подтвердить-то… Что одежу в лесополосе нашла?
— Шо батько обещал депутатом назначить! А его вбылы! И его товарища Ляха вбылы!
— Ничего я не слышала, сват, — возмутилась Сова. — И Гуменника этого всего раз и видала. Так он молчал с похмелья…
Борода у Дременко уже закурчавилась.
— Кто теперь подтвердит? — вопросил он неизвестно у кого, возможно, у Бога. — Батько назначить хотел! А его вбылы! Лях бы подтвердил, но и его вбылы!
Джон очнулся от наркоза уже в резиденции и был в прекрасном расположении духа. Невзирая на протесты врачей, дежуривших возле постели, он в тот час призвал к себе переводчика, велел ему сесть за аппарат космической связи и начал вести переговоры на английском. Доктора не особенно-то вникали в их суть, да и американского языка не знали, но отмечали резкое улучшение здоровья пациента и его самочувствия. Щеки у него порозовели, хотя он потерял много крови, глаза засияли. Хирург было приготовился заново чистить рану, дескать, операцию делали в антисанитарных условиях, но обнаружил, что она не только не загноилась, а наоборот, затягивается, чего быть в столь короткий срок в принципе не могло. Мало того, внимательный анестезиолог, увлекающийся физиономистикой, заметил, что у американца начинают меняться черты лица и вместе с этим его выражение. Улыбаясь, Джон перестал скалиться и показывать свои превосходные зубы, то есть губы слегка собрались, уплотнились и улыбка приобрела веселую осмысленность. А правильной формы нос римского воина прогнул выпирающую спинку, уменьшился в размерах, подтянул хищный вырез ноздрей и даже слегка сделался курносым.
В общем, когда Джон закончил переговоры со своими абонентами, то заметно преобразился, и, посовещавшись, врачи разрешили ему выехать в инвалидной коляске на свежий воздух, куда он рвался и готов был бежать на своих двоих. А чтобы рана не соприкасалась с твердой поверхностью, под зад ему подсунули специальный унитаз с вскипающим от воздуха песком, создающим ощущение невесомости. На улице американец и вовсе расцвел, словно не только его задница, но и весь он сам погрузился в ласкающий, пузырящийся золотой песок.
И тут к нему подскочил немало подивившийся столь скорой поправке пан Кушнер. Он даже телефон, казалось уже навечно приросший к уху, демонстративно выключил, дабы посвятить все время высокому гостю. А сам приглядывался, ибо тоже узрел некое его преображение. Заговорил он с Джоном на английском, однако переводчик зачем-то перекладывал их беседу на русский, возможно оттого, что сам испытывал блаженство после ночного кошмара.
— Как ваше здоровье, Джон? Я распорядился установить виновного и предать суду.
— Прошу вас никого не наказывать. Я счастлив! Я рад приключениям в России. И так полюбил эту страну, что прошу дать мне гражданство.
— Хотите сказать, второе гражданство, Джон?
— Благодарю, мне хватит одного. Я мечтаю получить украинское гражданство.
— Разумеется, оставив при этом и американское?
— Нет, от американского я уже отказался. Достаточно украинского или российского. Мне все равно. Я одинаково обожаю обе эти великие страны.
— Как это вы отказались, мистер Странг?
— По телефону. В век коммуникаций все возможно. Кстати, я уже не служу в НАТО. Вдруг я понял — это совершенно глупая организация. Она безумная и оттого агрессивная. Но ее никто-никто не боится! Это я понял, как только стал славянином по духу. И скажу вам, какое это блаженство, какая радость — чувствовать себя хохлом! И одновременно москалем!
