Дана Посадская - Возвращение карнавала
Но ночью, когда вы уснёте… Впрочем, это сейчас вы спите. Вы глухи и слепы. Остановитесь. Это ваша могила, и вы на её краю. Она пахнет жирной чёрной землёй. Не оступитесь. Бегите. Но знайте: это не листья хрустят у вас под ногами, это крылья ваших мёртвых ангелов-хранителей…
Уходите и не возвращайтесь. Уходите во прах. А спустя сто лет придут дети ваших детей. И они точно так же будут гладить золотую кобру пухлыми липкими пальцами. И точно так же будут возвращаться, унося с собой запах земли и ночные кошмары.
А я буду здесь. Я буду всегда. Я — та, что станцует на ваших могилах.
А вот и она. Та девушка с потерянными светлыми глазами. Глупое дитя, блуждающее в чаще. В углах её губ притаился страх. Влажная прядь присохла к округлой щеке.
У неё такое нежное лицо с золотистым пушком на висках и нелепой ямкой на подбородке. Такое же, как у меня… сто лет назад, перед тем, как кожа на нём истлела и вместо неё наросла ледяная корка.
Моя красота — всего лишь иллюзия. Впрочем, бывает ли другая красота?
Но не глаза. Они настоящие. Они не лгут, не туманят и не завлекают. Загляни в мои глаза, дитя. Войди в лабиринт из чёрных зеркал. В тот лабиринт, по которому я когда-то прошла, теряя тело, лицо, мысли и душу… пока не увидела в самом конце, в последнем зеркале Зверя. Зверя с моими глазами.
Они молчали. Между ними была пропасть, огненный поток, над которым тянулся её чёрный волос.
Ты должна пройти по нему, дитя, и я не подам тебе руки. Потому что моя рука — кинжал, смазанный ядом. В моей ладони таится змеиное жало. Пройди сама… а лучше беги отсюда, пока слова не сломали заклятье, не раздразнили демонов, которые толпятся за моей спиной.
— Эмили.
Точно так же ты могла бы сказать «Кис-кис-кис» этому тигру, моя девочка.
— Нет, — возразила она вслух, — не Эмили. Лилит.
Её язык и зубы щёлкнули, как кастаньеты, чеканя это последнее «т».
— Да. Конечно, Лилит. Я понимаю.
Что ты можешь понять? То, что Зверь разорвал моё тело на части, сжёг без остатка и вылепил снова? Остался лишь этот неизгладимый шрам, на который ты смотришь, как на знамение. Ты права — это первая метка Карнавала. Карнавал был мной, Карнавал был ножом, Карнавал был кровью, покинувшей тело…
— Твоя сестра умерла.
— Я знаю.
— Откуда?
— Она умерла в ту ночь, когда мы расстались.
— Ты чудовище.
— Да.
Ты хочешь меня оскорбить? О, моя испуганная Красная Шапочка. Прабабушка, почему у тебя такая холодная белая кожа и такие пустые глаза? Нет, мне нельзя смеяться. Моего смеха ты не вынесешь.
— Кто ты такая?
— Лилит. Чудовище. Карнавал.
— Но кто вы? Что такое Карнавал?
— Просто Карнавал. Ничто. Пустота. Царство иллюзий. Афиши не лгут. Вдумайся в эти слова.
— Зачем вы пришли?
— Зачем приходит осень? Зачем приходит ночь? Зачем приходит смерть?
— Смерть…
— Смерть — тоже карнавальная фигура, разве не так? Чёрный плащ, белая маска, коса… Иллюзии скрывают сущность. Но, быть может, нет ничего, кроме иллюзий. И жизнь, и смерть — тоже иллюзии. Я не знаю сама, жива я, или мертва.
— Я хочу знать. Хочу видеть.
— Нет. Ты не хочешь. Ты хочешь, чтобы всё было так, как должно быть. Тебе не понять Карнавал. Мы собираем иную жатву.
— Я должна.
— Как угодно. Ты увидишь Карнавал. Но знай: только тот, кто носит в себе его семя с рождения, может пройти до конца по этому лезвию. Оно рассечёт тебя пополам, отнимет всё и не даст ничего.
6Откуда появился этот склеп? Он застыл на окраине луга точно каменный горб. Казалось, ему уже сотни лет, и он весь пропитался запахом смерти и тления. Чёрный мрамор помутнел и затуманился; полуразрушенные круглые колонны обвивал, стекая на землю, загнивающий бурый плющ. Щели между камнями забивали зелёные струпья мха. Над входом горели письмена — золотые скарабеи.
Каждый камень вибрировал от тишины. От той тишины, что наступает после горячих рыданий, стонов, проклятий, посылаемых небу.
Дверь открылась — бесшумно, как тонкие веки. Что-то толкнуло её вовнутрь. Темнота поглотила её. Ей казалось, она попала в нежные чёрные руки Смерти, которые смяли её, как комок пластилина. И маска. Лилит сказала — у Смерти белая маска. Но что под маской? И эта коса. Она рассечёт её грудь и вырвет ей сердце. Не надо, это же моё сердце! Лилит, не надо!
(Я посажу твоё сердце на кладбище, девочка, я полью его кровью, я выращу красные маки. Я соберу лепестки, и сошью из них себе башмачки. Чтобы танцевать… танцевать…)
Из темноты возникла свеча. Мерцающий жёлтый мазок. Её нёс человек — его лицо и волосы были белые, точно бумага. Глаза она не могла разглядеть, не могла понять. Они смотрели мимо неё — и в тоже время видели всю: каждый волос, каждую каплю холодного пота, каждую родинку на обмороженной ужасом коже.
— Лилит, — произнёс он. Их взгляды скрестились поверх неверного пламени.
— Эта особа… — Лилит даже не кивнула в её сторону. — Покажи ей то же, что и другим. Сейчас.
— Но, Лилит… — он еле заметно качнул головой. — Уже поздно. Аттракцион закрыт. Я уже погасил все факелы.
— Так зажги их снова. До заката ещё полчаса. Поспеши.
Он кивнул. Раскрылась другая дверь, и её точно швырнуло туда, за порог, в темноту, порывом холодного ветра.
Но ветра не было.
Она была заперта. Она задыхалась. В кромешной тьме она не видела стен, но ощущала, как они надвигаются со всех четырёх сторон, чтобы раздавить её, истолочь в порошок. Она не могла дышать, не могла кричать, она была одна…
Нет, не одна. Белый человек был здесь. И Лилит — она ощущала её за спиной, как крылья… как чёрные крылья…
Белый человек подошёл к стене и стал один за другим зажигать своей тусклой свечой смоляные старинные факелы. Это было непросто.
(Ты предпочла бы, чтобы он зажёг их одним-единственным взмахом руки, не так ли, дитя? Это было бы так эффектно, так впечатляюще — почти цирковое представление. Алле-оп! Аплодисменты и овации.
Но мы не фокусники. Мы не творим чудеса. Мы не создаём из ничего, напротив, — мы превращаем в ничто. Мы сами — ничто. Так что не жди от нас ни розовоглазых пушистых кроликов, ни белых голубей из чёрного цилиндра. Впрочем, чёрный цилиндр, я точно могу обещать. И очень скоро… Смотри!)
Факелы с треском пылали вдоль стен. Стало светло — если только можно назвать светом это воспалённое огненное марево.
Посреди комнаты стоял огромный гроб. Белый с позолотой. Гроб аристократа, стремящегося к роскоши даже после кончины. Вот только крышка была стеклянная — и запиралась на ключ, как шкатулка.
И под этим стеклом, в гробу, на алом сафьяне, лежал он.
