Дана Посадская - Возвращение карнавала
Небо медленно, но верно лиловело. Солнце ещё светило, плюясь раскаленной лавой; но в другом закоулке неба уже проступала белая плёнка луны.
В час, когда солнце и луна светят вместе, возможно всё.
Матильда не знала. Она только шла по пустеющей улице, в конце которой виднелся лес, едва различимый, серый, пустой. (Знала Шарлотта. Она знала всё, знала заранее, и её пальцы — тонкие, бессильные, никогда не державшие ничего, тяжелее книги, бессознательно касались шеи, полускрытой узлом волос цвета заката. Ветер с болот навеял ей на лицо улыбку — холодную, острую, точно кинжал).
Матильда не знала. Не знала о том, что небо темнеет, что смутные тени, покинувшие лес, заполняют его, словно гости — бальную залу. О том, что солнце скользит в луну, как в зеркальную пропасть, разбиваясь на бесчисленное множество осколков. Не знала о том, что в диких виноградниках длинные лозы шевелятся, будто змеи, и густой, как солнечный свет, как кровь, приторный сок стекает на землю. Что далеко — за лесом — за лугом, простёртом, как рана, навстречу пропасти неба — в чёрных болотах, куда не проникнет солнце, где светит луна и болотные огни, возрождается древний, истерзанный бог. Что воздух отравлен его дыханием, что в закатном сверкающем свете — его безумие. Юный бог, прекрасный, как сон, безжалостный, как ребёнок… Он снова родился, он здесь. Волки в лесах недоверчиво льнут к шоколадной опавшей листве, к холодной земле, пахнущей тленом, и их голоса возносятся к небу, как песнопения. Опьяневший закат беснуется в небе, которого нет. Есть пустота; огненным вихрем мечется он в пустоте, пытаясь достать рыжим хвостом до бледных призраков звёзд.
Беги, Матильда. Беги от кровавых слёз, горящих на небе, от бархатистого мрака, который ползёт с болот. Ветер касается губ, он обжигает, пьянит. Горечь, Матильда. Горечь, горечь и горечь… И пустота внутри, такая же, как в небе; такая же, как за протёртой до дыр тряпичной маской луны. Лишь золотые осенние листья гаснут в чернильной воде болот. Лишь над лугом вздымается серый шатёр, и пурпурные звёзды горят на его стенах… Это обман, Матильда, беги от него. Беги, пока яд не проник в твоё сердце, не затуманил глаза. Беги, пока мёртвый бессмертный зверь, спящий в тебе, не почуял запах вина и крови и не воскрес, не проснулся, не разорвал твою душу…
Запах тлена, ладана, крови. Запах костра, сосновой хвои, влажной земли, дождя, виноградного сока, морского прибоя и роз, роз, бессчётного множества роз — перезрелых, отцветших, из всех садов Востока. Или не было запаха. Только лишь тени в закатном удушливом мареве. Не вдыхай. Не смотри. Не слушай.
По улице шёл Карнавал.
Музыка. Или это была не музыка? Звенящий шёпот бубенцов, гортанные всполохи бубнов. И — иногда — пронзительный, горький вопль скрипки.
И всё это на фоне другого звучания. Это церковный орган? Или нет? Тяжелый, густой, мучительный звук, противиться которому немыслимо. Звук без начала и без конца. Этот звук мог зародиться на дне океана, в те времена, когда до человека было дальше, чем до звёзд на небе.
Темнело. Из сумерек величественно выступили кони. Вороные, лоснящиеся серебром. Что у них на головах? Чёрные плюмажи? Разве это — траурный кортеж? Безумие.
Мостовая замирала под тяжелыми бесшумными копытами. Время крошилось. Воздух звенел, как решётка.
Львы. Помост, а на нём — в окружении ржавых прутьев — три льва. Три пылающих яростно солнца. В узких зрачках, рассекающих их золотые глаза — смерть, кровь и пустыня.
Снова помост. Закрытый фургон. С каждым ударом сердца становилось темнее, холоднее. Сумрак разрезали первые звёзды. Тени смыкались. И тут появилась она.
Танцовщица.
Она шла, летела, скользила в безудержном бешеном танце, держа на цепи сверкающую чёрную пантеру. Их тела почти что сливались в одно. Густые иссиня-чёрные волосы вихрем обдавали её лицо, скрывая всё, кроме глаз — зелёных, тигриных, безудержных.
Перед Матильдой всё замелькало, покрылось лиловыми и розовыми пятнами. Ей показалось, что танцовщица преображается. Вот она цыганка, сотрясающая бешено ворохом грязных юбок и бесстыдно обнажающая смуглую грудь. Нет, нет, она — индианка, храмовая танцовщица, славящая экстатическим танцем священное сладострастие Шивы. Её тело бьётся, словно в предсмертных конвульсиях, руки извиваются заворожёнными кобрами…
Нет, теперь она дикарка, менада, её глаза черны и пусты, с губ стекает вино, её тело изодрано в кровь — дикими зверями или собственными длинными ногтями?
И вот последнее видение — невыносимое. Танцовщица была обнажённой — лишь волосы чёрным огнём вились вокруг тела. И тело таяло, словно дым. Что это — плоть или просто скелет? Полупрозрачные белые кости, восставшие из могилы? Не смотри! Нет, уже поздно… Воздух стал розовым, нет, багровым… В её руках чаша, наполненная чем-то тёмным. Чаша всё ближе, она чувствует запах… Нет, не надо! Только не это!
Она не закричала. Она лишь прижала руку к губам. Нет, она прокусила руку, и кровь закапала прямо на землю.
Карнавал замер. Замерло всё. Танцовщица смотрела ей прямо в глаза. Её лицо было так близко — и так далеко. Но она его видела. Видела всё. Бледное лицо с раскосыми глазами и треугольным шрамом у виска.
2По узкой улочке, вылизанной ночью, торопливо шёл человек. Торопливость отнюдь не была ему свойственна; весь путь, от колыбели до этого проклятого богом места, он прошествовал размеренно, как маятник. Теперь же он почти бежал. Он чувствовал, он знал, он верил: что-то или кто-то движется за ним, неотступно, как тень, как эхо его шагов.
Он оглянулся. Ничего. Никого. Только темнота — густая, текучая, живая, словно готовая в любой момент разразиться сатанинским смехом. Занавес, который вот-вот раздвинется, выпуская на сцену актёра. Кошмарный сон, просочившийся в явь. Где-то размыло границу, что-то сломалось в этом мире, в этом городе. И он — он падает, падает в щель этой улицы, ведущей в никуда…
Он пытался убедить себя, что это обман, полуночный бред, что за этим стоит всего лишь естественное беспокойство человека, идущего глубокой ночью из заведения, которое не стоит посещать почтенным седовласым отцам семейств. Но тщетно. Заведение ушло, кануло как дым в невозвратное отныне прошлое. Он больше не был благопристойным джентльменом с седыми висками и округлым брюшком под добротной тканью сюртука. Он превратился в маленького мальчика, который, не в силах даже вздохнуть, стоит спиной к двери громоздкого старого шкафа. Он не видит, не слышит, но он знает, что дверца шкафа неуклонно раскрывается. А там, в шкафу, в темноте, скрывается нечто. У него нет ни лица, ни голоса, ни имени, оно неподвластно его воображению. Но оно есть, оно здесь, оно пришло, оно готовится к прыжку. А он один, он не может кричать, он не может дышать, не может даже увидеть того, кто вот-вот… вот сейчас…
