Оливер Онионс - Бенлиан
— Это было потрясающе! — хихикнул я в ответ.
Бенлиан вел нечто вроде дневника или журнала. Потом он передал его мне, но они забрали его на время. Он был огромный, как гроссбух, и не сомневаюсь, что обладал чрезвычайной ценностью. Нехорошо было с их стороны вот так вот взять ценную вещь и не вернуть. Ну и посмеялись же мы с Бенлианом, представляя, как они читают этот дневник! Он одурачил их всех — ученых рентгенологов, художников из академий — всех! На форзаце было написано «Моему Паджи». Я обязательно опубликую его, когда получу назад.
К этому времени Бенлиан ужасно ослаб; все-таки это очень трудная работа — воплощать себя. Ему приходилось время от времени пить немного молока, иначе он бы умер прежде, чем все было бы закончено. Я уже давно забросил свои миниатюры, и, когда приходили гневные письма от заказчиков, мы с Бенлианом просто бросали их в огонь и смеялись; вернее, я смеялся, а он только улыбался — он был слишком слаб, чтобы смеяться. Денег у него было много, так что мы могли это себе позволить. Теперь я спал у него в студии, чтобы не пропустить «переход».
А ждать, как я думал, оставалось совсем недолго. Я все время смотрел на статую. Такого рода вещи (если вы не знаете) делаются постепенно, и я думал, что Бенлиан был занят заполнением ее внутренней части и еще не приступал к наружной, потому что на вид статуя оставалась неизменной. Но несмотря на то, что он потягивал молоко и иногда позволял себе немного поспать, дело великолепно продвигалось, и, наверное, теперь изваяние было уже почти заполненным. Я был ужасно взволнован, ведь оставалось совсем немного…
А потом вдруг кто-то пришел и чуть все не испортил. Странно, но я забыл, что именно тогда произошло. Я помню только, что были похороны, и помню, как всхлипывающие люди смотрели на меня и кто-то назвал меня черствым, но кто-то другой сказал: «Нет, взгляните на него», и что на самом деле все наоборот. И, кажется, я припоминаю, что это было не в Лондоне, потому что я был в поезде; но после похорон я увильнул от них и снова очутился в Юстоне[2]. Они погнались за мной, но мне удалось скрыться. Я запер собственную студию, а сам, словно мышь, затаился у Бенлиана, когда появились они и стали колотить в дверь…
Ну а теперь пришло время рассказать о том, как все закончилось. Хотя это ужасно глупо про такое говорить, что оно «закончилось».
Однажды ночью я проскользнул в свою студию — не помню, зачем. Я шел очень тихо, потому что знал, что они следят за мной — эти люди — и постараются поймать, если заметят. Ночь была очень туманной, и в свете, пробивающемся сквозь слуховое окно студии Бенлиана, тени оконных перегородок казались темными лучами, растворяющимися во мгле. С реки доносились отчаянные гудки пароходов и барж… Но я вспомнил, зачем вернулся к себе в студию! За теми самыми негативами. Они были нужны Бенлиану для дневника, в качестве подтверждения, что снимки настоящие. Он сказал, что в тот вечер сделает завершающее усилие и работа будет закончена. Немало времени все это заняло, но я уверен, что вы не смогли бы воплотить себя быстрее.
Когда я вернулся, Бенлиан сидел в кресле, из которого почти не вставал вот уже несколько недель, а на столе возле него лежал дневник. Я убрал все подмостки, установленные вокруг статуи, и теперь все было готово. У него почти не осталось сил, чтобы сказать мне последние слова, но я придвинулся к нему как можно ближе, чтобы ему не пришлось очень уж себя утруждать.
— Итак, Паджи, — произнес он еле слышно, — ты вел себя прекрасно, и ты будешь держать себя в руках до самого конца, не правда ли?
Я кивнул.
— Не жди, что статуя спустится с пьедестала и станет расхаживать тут или что-нибудь в этом роде, — продолжал он. — Настоящее чудо не в этом. И наверняка люди будут говорить тебе, что она не изменилась. Но ты-то будешь знать лучше них, что к чему! Гораздо чудеснее будет то, что я будут там, а они пусть пытаются доказать, что это не так. Конечно, я не знаю в точности, как это произойдет, потому что я никогда еще этого не делал… Письмо в Общество психических исследований при тебе? Пусть фотографируют, если хотят… Кстати, сейчас ты уже не думаешь о моей статуе так, как думал сначала?
— О нет, она прекрасна! — произнес я с придыханием.
— И даже если, в отличие от других богов, она не удостаивает нас особым знаком или чудом, она, тем не менее, воплощает в себе Бенлиана?
— Скорее же, Бенлиан! Я не могу дольше ждать!
Затем он в последний раз устремил на меня свои удивительные изможденные глаза.
— Я закрепляю тебя за собой, Паджи! — произнес он.
После этих слов он перевел взгляд на статую.
Я сидел чуть дыша и ждал. Прошла четверть часа. Дыхание Бенлиана продолжалось в виде слабых резких вздохов, между которыми проходили многие секунды. У него на столе стояли маленькие часы. Прошло двадцать минут, затем полчаса. Честно говоря, я был немного разочарован, узнав, что статуя не будет двигаться, но Бенлиану виднее; зато она постепенно вбирала его в себя. Потом я подумал о зигзагообразных молниях, которые рисуют на рекламных объявлениях электрических поясов[3], и даже обрадовался от мысли, что статуя не будет двигаться. Все-таки это было бы слишком дешево, даже вульгарно… Дыхание Бенлиана стало немного более резким, как будто он дышал через боль, но глаза его не двигались. Где-то выла собака, и я надеялся, что гудки буксирных судов не помешают Бенлиану…
Прошел почти час, когда я резко отодвинул свое кресло подальше и, грызя ногти, съежился от страха. Бенлиан внезапно пошевелился. Он выпрямился в кресле, и мне показалось, что он задыхается. Его рот был широко раскрыт, и он начал издавать долгие грубые звуки: «Ааааа-ааааа!». Я и представить не мог, что воплощать себя — это так тяжело.
А потом я вскрикнул, потому что он снова откинулся в кресле, как будто бы передумал и отказался от желания воплощать себя. Но можете спросить кого угодно: когда воплотишь себя наполовину, вторую половину просто вытягивает из тебя, и тут уж ты ничего поделать не сможешь. Его «Ааааа!» стали такими громкими и страшными, что я закрыл глаза и заткнул уши… Это длилось несколько минут. А затем раздался резкий звон, которого я не мог не услышать, и пол вздрогнул от глухого удара. Когда все стихло, я открыл глаза.
Кресло Бенлиана было опрокинуто, а сам он лежал рядом.
Я позвал: «Бенлиан!», но он не ответил…
Он завершил переход; он был мертв. Я посмотрел на статую. Как Бенлиан и предупреждал, она не открыла глаз, не заговорила и не задвигалась. И не верьте пройдохам, которые будут рассказывать вам, что статуи, в которые был совершен переход, делают это; это неправда.
