Оливер Онионс - Бенлиан
— Конечно! — ответил я. — Как это замечательно!.. А сейчас не нужно ли мне уйти?
— Да, сейчас ты должен уйти; но очень скоро я вызову тебя снова… Ты знаешь, Паджи, я пытался обойтись без тебя; я пытался в течение тринадцати дней, и это чуть не убило меня! Но это в прошлом. Больше я не буду пытаться. А теперь ступай, Паджи…
Я понимающе посмотрел на него, а затем вышел и вприпрыжку побежал через склад к себе домой.
III
Это просто глупо — вот именно, глупо — говорить, что какая-то часть человека не переходит в его работу. Взять, к примеру, мои собственные жалкие безделушки. Даже те недоумки, которые их покупают, и то различают в них мой почерк: когда однажды я попытался подсунуть им вещицы, сработанные одним моим сильно нуждающимся коллегой, они мгновенно распознали подмену. Бенлиан не раз говорил, что человек как бы распределяет себя по всему, с чем соприкасается, распыляя некое воздействие (насколько я мог его понять); и наша ошибка, по его словам, в том, что мы проходим через этот мир, просто растрачивая это воздействие вместо того, чтобы направлять его. А уж если Бенлиан не понимал всего о таких вещах, хотел бы я увидеть того, кто понимает! Человек с такой колоссальной волей и умом, какими обладает он, конечно же, должен быть способен перенести себя хоть в статую, хоть во что угодно другое, если он этого захочет, и будет обходиться без еды, разговоров и сна, чтобы сохранить себя для этой цели!
«Человек не может одновременно делать и быть», — сказал он мне однажды. «Его силы ограниченны, и он может потратить их либо на себя, либо на что-то вовне. Если он попытается делать и то и другое, он не преуспеет ни в том, ни в другом. Что касается меня, я собираюсь сделать одну совершенную вещь». О да, это был поистине уникум! Только вообразите: человек ваяет эту странную статую — из самого себя! — а затем ищет того, кто станет его почитателем!
Между прочим, я совершенно не представлял, до какой степени я почитаю его, пока он вновь не отдалился от меня, как бывало и раньше, оставив меня в полном одиночестве, совершенно несчастным!.. И я злился в то же самое время, потому что ведь он обещал мне, что такое больше не повторится… Это случилось как-то ночью, не помню точно, когда. Я выбежал на лестничную площадку и закричал во двор:
— Бенлиан! Бенлиан!
У него в студии горел свет, и я услышал приглушенный крик:
— Уходи! Уходи! Уходи!
Он боролся — я знаю, что он боролся, в то время как я стоял на лестничной площадке, — боролся с желанием отпустить меня. А я только и мог, что броситься на кровать и захлебываться в рыданиях, пока он пытался освободить меня, не желающего быть освобожденным… А он мучительно боролся, совсем один…
(Впоследствии он рассказал мне, что ему приходилось время от времени что-нибудь съедать и немного спать и это ослабляло и усиливало его — усиливало его тело и ослабляло переход… ну, вы понимаете.)
Но на следующий день все опять было хорошо. Я снова был с Бенлианом. И, вспоминая его борьбу, я думал о том, сражался ли когда-нибудь хоть один умирающий человек за свою жизнь так безоглядно, как Бенлиан сражается за то, чтобы преодолеть свою и воплотить себя.
В следующий раз, когда он вызвал меня, или послал за мной, — как это ни называй — я влетел в его студию со скоростью пули. Он сидел, глубоко погрузившись в большое кресло, худой, как мумия, и казалось, что лишь в его бездонных глазницах еще теплится жизнь. Увидев его, я постучал костяшками пальцев друг о друга и хихикнул.
— Ты переходишь, Бенлиан! — произнес я.
— Правда? — отозвался он едва слышным шепотом.
— Ты хотел, чтобы я принес фотографический аппарат и магний? (Я схватил их, как только почувствовал, что он вызывает меня, и принес с собой.)
— Да. Приступай.
Итак, я установил аппарат напротив него, сделал все приготовления и взял пинцетом магниевую ленту.
— Ты готов? — спросил я. Затем я поджег ленту.
Студия, казалось, заплясала от ослепительного света. Лента искрилась и шипела. Я спустил затвор; через несколько секунд дым поднялся кверху и повис клочьями под потолком.
— Скоро тебе придется водить меня под руки, Паджи, — произнес Бенлиан сонно, — ибо сам ходить я уже не смогу. Да и вообще стану безвольным, как заядлый опиоман.
— Можно мне сделать хотя бы один снимок статуи? — спросил я с надеждой.
Он поднял руку и ответил:
— Нет, нет, Паджи. Это все равно что испытывать нашего бога. Вера — вот пища, которой питаются боги. Пусть люди из Общества психических исследований занимаются фотографированием, когда все закончится. А теперь прояви снимок.
Я проявил пластинку. «Переход» теперь казался полным.
Но Бенлиан был недоволен.
— Что-то не то, — сказал он. — Я еще не достиг такого совершенства, я это чувствую. Видимо, твой фотографический аппарат недостаточно чувствителен, чтобы обнаружить меня, Паджи.
— Я принесу другой утром! — выпалил я.
— Нет, — ответил он. — У меня есть идея получше. Найми кэб завтра к десяти утра, и мы кое-куда съездим.
В десять тридцать следующего утра мы приехали в большую больницу и, пройдя через несколько коридоров и спустившись по множеству ступеней, оказались в подвальном помещении. Посредине стояла медицинская кушетка, и повсюду было множество разнообразных приборов, рамок с матовым стеклом, стеклянных трубок самых необычайных форм, динамо-машина и другие предметы. Также там было двое врачей, с которыми Бенлиан завел беседу.
— Сначала попробуем мою руку, — сказал Бенлиан через некоторое время.
Он подошел к кушетке и положил руку под рамку с матовым стеклом. Один из врачей производил какие-то манипуляции в углу. Помещение наполнилось неприятным треском, и ослепительная вспышка осветила рамку, под которой находилась рука Бенлиана. Врачи переглянулись и оба сделали шаг назад. Один из них сдавленно вскрикнул; он был смертельно бледен.
— Положите меня на кушетку, — сказал Бенлиан.
Я и врач, который лучше держал себя в руках, подняли его и уложили на парусиновую кушетку. Рамка, излучающая пульсирующий зеленый свет, медленно прошла над всем его телом. После этого врач побежал к телефону и вызвал одного из своих коллег…
Мы провели там всё утро, в течение которого приходили и уходили десятки докторов. Потом мы ушли. Домой мы тоже возвращались в кэбе, и Бенлиан всю дорогу молча посмеивался.
— Как же они всполошились, а, Паджи! — хихикал он. — Человек, которого не берут рентгеновские лучи, — как же они перепугались! Обязательно отмечу это в дневнике.
