Оливер Онионс - Бенлиан
Внезапно, к моему изумлению, он схватил меня за плечи и повернул.
— Довольно, — резко произнес он. — Я пригласил вас не для того, чтобы узнать ваше мнение. Я хотел посмотреть, как она поразит вас. Я вызову вас снова… и снова…
Затем он разразился новой речью, обращаясь больше к самому себе.
— Вздор! — ворчал он. — «И это всё?», спрашивают они, видя великое творение. Покажи им океан, небеса, бесконечность, и они спросят: «И это всё?». Если бы они встретились лицом к лицу со своим Богом, они бы задали тот же вопрос!.. Есть лишь одна Причина, которая творит то добро, то зло, но покажи им ее, и они увидят только одну сторону и будут рассуждать о ней и возведут ее в культ. Помяните мое слово — то, что видится сразу, то сразу и исчезает. Боги медленно овевают тебя своими чарами, но в один прекрасный момент — ах! — они схватывают тебя, и спасения от них уже нет!.. Со временем вы больше расскажете мне о моей статуе!.. Что вы сказали? — сердито спросил он, быстро повернувшись ко мне. — Рука? О, да. Но посмотрим, что вы скажете об этой руке через полгода! Да, рука… А теперь идите! — приказал он. — Я вызову вас, когда вы мне снова понадобитесь!
И он выставил меня вон.
«Психиатрическая лечебница — вот где вам место, господин Бенлиан!» — думал я, пересекая склад. Дело в том, что тогда я его не знал и не понимал, что к нему нельзя подходить с меркой обычного человека. Впрочем, подождите немного и вы сами всё поймете…
Тут же я поклялся себе, что больше не буду иметь с ним никакого дела. Я принял это решение так, как если бы собирался бросить курить или пить и — сам не знаю, почему — с тем же чувством, будто лишаю себя чего-то. Но скоро я забыл об этом, и в течение месяца он несколько раз заходил ко мне и пару раз приглашал меня к себе посмотреть на статую.
Через два месяца я был в каком-то необыкновенном состоянии духа по отношению к нему. В некотором смысле я успел узнать его, но в тоже время не знал о нем ни на йоту больше. Поскольку я круглый дурак (о да, теперь-то я это знаю), вы можете посчитать не заслуживающей внимания блажью все мои рассказы о том, каким необыкновенным человеком он был. Я имею в виду не только его знания (хотя мне казалось, что он знает всё — науки, языки и так далее), потому что это всего лишь малая часть. Каким-то образом его присутствие повергало меня в беспокойство и смущение, а в его отсутствие я чувствовал ревность (другого слова я подобрать не могу) — такую ревность, как если бы он был женщиной! До сих пор я не могу этого постичь…
И ему было известно, до какой степени он выводил меня из равновесия; сейчас я расскажу вам, как я это выяснил.
Однажды вечером, сидя у меня, он спросил: «Я нравлюсь тебе, Паджи?» (Я забыл упомянуть, что сказал ему, что дома меня зовут Паджи[1], потому что я маленький и толстый; удивительно, сколько я ему рассказал такого, чего не рассказал бы никому другому.)
— Я нравлюсь тебе, Паджи? — спросил он.
Что касается моего ответа, то я не знаю, как он у меня вырвался. Я удивился этому ответу еще больше, чем он, поскольку ничего подобного у меня и в мыслях не было. Казалось, будто моим голосом говорит кто-то другой.
— Я ненавижу и обожаю вас! — вот что я ответил; после чего я в ужасе оглянулся по сторонам, испугавшись собственных слов.
Но он не смотрел на меня. Он только кивал головой.
— Да. И добро, и зло… — бормотал он себе под нос. А потом он вдруг встал и ушел.
В ту ночь я долго не мог заснуть, все думая о том, как я мог такое сказать.
С тех пор иногда во время работы на меня находило какое-то непонятное чувство. Мне вдруг начинало казаться, что он думает обо мне там, в своей студии. Я знал (как бы глупо это вам ни показалось), что он там у себя думает обо мне и как-то влияет на меня. И однажды вечером меня охватила такая уверенность, что это не игра моего воображения, что я моментально бросил работу и, сам не знаю как, оказался у него в студии, как будто пришел туда во сне, как лунатик.
Он, казалось, ждал меня, потому что рядом с его креслом перед статуей стояло еще одно.
— В чем дело, Бенлиан? — воскликнул я.
— Ах! — произнес он. — Дело в этой руке, Паджи. Я хочу, чтобы ты рассказал мне об этой руке. Кажется ли она тебе такой же странной, как прежде?
— Нет, — ответил я.
— Я так и думал, — сказал он. — Но я к ней не притрагивался, Паджи…
Тот вечер я провел там.
Но не думайте, что он проделывал такие вещи со мной постоянно. Напротив, иногда я испытывал очень странное чувство освобождения (не знаю, как еще это можно назвать); подобно тому, как в удушливый, серый день, когда все погружено в меланхолию, вдруг подует освежающий ветер и снова можно дышать полной грудью. И однажды я обнаружил, что это тоже делал он, и делал сознательно.
Как-то раз вечером я пошел к нему в студию посмотреть на его творение. Удивительно, как по-новому я стал воспринимать эту статую. Она все еще была непропорциональна (хотя правильнее будет сказать, что я знал, что она должна быть такой — я помнил, что таково было мое первое впечатление; теперь она уже не раздражала меня так сильно — вероятно, к тому времени я к ней достаточно пригляделся). В то же время мои собственные миниатюры стали казаться мне несколько ребяческими, я был недоволен ими. А ведь это ужасно — быть недовольным произведениями своих рук, которые когда-то казались прекрасными.
Итак, он смотрел на меня с выражением крайнего нетерпения, а я взирал на статую, когда внезапно меня охватило то самое чувство освобождения и легкости. Я осознал это, когда обнаружил, что думаю о нескольких важных письмах, недавно полученных мной от фирмы, в которых, в частности, спрашивалось о времени готовности выполняемого мной заказа. Я подумал, что эту работу уже давно пора было закончить, поэтому лучше приняться за нее сейчас же. Я выпрямился в кресле, как будто внезапно пробудился ото сна, и, посмотрев на статую, увидел ее такой, как в первый раз, — уродливой и совершенно непропорциональной.
В следующее мгновение я попытался встать, но тут же сел обратно, как будто кто-то толкнул меня.
Вряд ли кому понравится такое обращение, поэтому, не глядя на Бенлиана, я довольно раздраженно пробормотал:
— Не надо, Бенлиан!
Затем я услышал, как он встал и отодвинул кресло. Он стоял позади меня.
— Паджи, — произнес он с волнением в голосе, — я не принесу тебе добра. Оставь меня. Уходи.
— Нет, нет, Бенлиан! — взмолился я.
— Уходи, слышишь, и не приходи больше! Найди себе другое жилище, уезжай из Лондона и не давай мне знать о себе…
— О, что я сделал не так? — горестно спросил я.
