Ричард Гуинн - Цвет убегающей собаки
Однажды вечером, когда на душе было особенно скверно, я даже позвонил своей прежней приятельнице Финне в надежде хоть как-то развеяться, но, едва узнав меня, она тут же повесила трубку.
Время от времени я позванивал Евгении, но наша с нею дружба носила исключительно невинный характер, сводясь преимущественно к доверительным разговорам да совместным трапезам. Мы шутили, что, если бы не ее лесбийские наклонности, все равно мы не променяли бы нашу дружбу на физическую близость. Однако совместная поездка в Убежище и мои постоянные ночные звонки становились слишком сильным испытанием даже для этой, по-настоящему мной ценимой, дружбы. Весьма разумное замечание Евгении, что возвращение на службу может хотя бы вернуть самоуважение, показалось мне скрытым упреком. Во время одного из таких ночных разговоров мы условились встретиться на следующий день на площади Реаль.
Это была суббота. Смеркалось, в воздухе чувствовалось приближение осени, хотя весь день пекло солнце, и похоже, сейчас весь город высыпал на улицу. Предвкушая, как и все, изменения в погоде, я в тот день встал поздно и даже, впервые после возвращения домой, взялся за гитару. Первую половину дня провел в праздности. Читал, слонялся по дому, а потом почувствовал, что апатия постепенно проходит, и вышел прогуляться. Свернув с улицы Ферран, я вышел на площадь Реаль и присел на алюминиевый стул с мягкой обивкой.
Даже те, кто никогда не бывал в Барселоне, подозревают о существовании такого места, как площадь Реаль. Новые модные кафе и ночные заведения, по-видимому, призваны облагородить здешнюю атмосферу. И все-таки там по-прежнему витает неискоренимый дух порока. Я разглядывал господствующую посреди площади гроздь фонарей работы самого Гауди, украшенную изображениями Гермеса, когда — это случилось около девяти вечера — появилась Евгения и с места в карьер принялась ругать меня за мой образ жизни. Атмосфера задумчивой отрешенности, какой я пытался до ее прихода себя окружить, не произвела на нее впечатления. Она заявила, что я начинаю выглядеть законченным и неисправимым кретином. Вряд ли это точное наблюдение, но видно, чтобы добить меня окончательно, Евгения выдвинула идею удаления в буддистский монастырь, неподалеку от Норбона, где ей однажды случилось побывать. Раздражение мое выявилось сильнее, чем я того хотел, а увертливость была очевидна даже мне самому.
— Я понимаю, Евгения, ты хочешь как лучше. Но поверь, у отрешенности есть свои преимущества, а трезвость меня пугает, потому что все кажется так или иначе связанным с тем, что мне пришлось пережить летом. На каждом углу мне чудятся люди Поннефа. И в барах их полно, где они делают вид, будто читают газеты. Часть меня знает, что все это — игра воображения, но другая твердит, мол, все реально. Стоит совершенно незнакомому человеку посмотреть на меня с подозрением, как я целыми днями не выхожу из дома.
Конечно, такого рода рассуждения не устраивали Евгению.
— Если это действительно так, надо что-то делать, — отрезала она. — Нельзя, чтобы вся твоя жизнь пошла прахом. Я ведь беспокоюсь за тебя, дурачок. Тебя в последнее время почти не видно, а по телефону какую-то чушь мелешь. Я понимаю, летом тебе пришлось туго, но, может, пора забыть всю эту историю? Что было, то прошло, теперь надо заняться чем-то другим. Между прочим, еще весной ты обещал написать что-нибудь для каталога моей мадридской выставки, которая открывается в будущем году. Или забыл? Конечно, мой интерес тут тоже имеется, однако и тебе работа позволит отвлечься.
Я кивнул. Верно, в свое время я горячо ухватился за предложение написать статью для каталога. Но когда это было? Кажется, тысячу лет назад. Сегодня одна мысль о сочинительстве да вообще о любой творческой работе приводила меня в паническое состояние. О чем я прямо и сказал Евгении.
— Я не могу ни на чем сосредоточиться. Все мои мысли заняты тем, как найти Нурию. Но я не представляю, с чего начать. Судя по всему, община пересекла французскую границу. И поскольку я так и не узнал настоящих имен всех этих людей — они скрывались за своими катарскими псевдонимами, — то и найти их не представляется возможным. Повторилась история XIII века, во всяком случае, так, как ее излагает Поннеф, — они растворились в воздухе.
— Вот-вот, и я о том же. Они исчезли. И ты можешь сделать вид, будто их никогда и не было. Все это иллюзия, дурной сон. А ты очнись и начни сначала, займись чем-нибудь новым.
— Но Нурия-то была.
— Нурия была. Но не та, какой ты ее себе представлял. За те две-три недели, что вы провели вместе в Барселоне, ты сам создал ее. А потом выяснилось, что она — другая. Ты воплотил ее. Теперь — развоплоти.
— Но в тот последний мой день в Убежище это ведь она помогла мне вырваться. И тогда я и впрямь чувствовал, что она снова стала той, что я знал раньше.
— А может, это была часть общего представления. Неужели ты ничего не видишь? Скорее всего пьеса была написана заранее. И Нурии предстояло сыграть в ней свою роль. Судилище — тоже ход, эпизод действия. Тот малый, что остановил генератор, Зако, сделал это с согласия Поннефа. А разве, когда ты бежал ночью, тебя преследовали с фонарями, собаками и ружьями? Нет, дали спокойно уйти. И сжигать на костре тебя никто не собирался.
— Но к чему тогда все хлопоты? Смешно, право. Ведь не будешь же ты утверждать, что весь этот спектакль был затеян только для того, чтобы приобщить меня к миру грез, а Поннефа позабавить? Эдакий смешной психологический эксперимент. Или ты всерьез так думаешь?
— Это ты ищешь всякие объяснения произошедшему, — откликнулась Евгения. — А вот я даже не задумываюсь над тем, почему все случилось. Я просто призываю тебя прикинуть разные возможности. Задуматься над тем, что, возможно, на самом деле все было не так, как тебе кажется.
— Иными словами, ты находишь, что я сам себя обманываю?
— Давай представим, — тщательно подбирая слова, начала Евгения, — что есть такой романист по имени Лукас и у него появился замысел книги. Неплохой замысел, во всяком случае, для того, чтобы начать работу. В книге описывается жизнь человека в большом современном городе. Его роман с молодой женщиной, а затем похищение обоих, совершенное религиозным фанатиком. Но тут сюжет делает крутой поворот — выясняется, что похищение на самом деле не совсем похищение, по крайней мере девушка в нем — не жертва, она с самого начала участвует в заговоре. Таким образом, история любви превращается в историю предательства и паранойи. Читательский интерес подогревается: фанатик, как выясняется, поглощен событиями, связанными с одной средневековой сектой, и верит в реинкарнацию, и герой наш в какой-то момент тоже отчасти заражается этой уверенностью. Возлюбленная же его верит давно, уже многие годы, с тех самых пор, как подпала под влияние фанатика.
