Ли Майерс - BRONZA
В ответ Генрих смешливо хмыкнул.
– Виго, не смей дразнить моего ученика! Видишь, мальчик уже и губы надул! – потормошил он Герхарда. – Увижу у него слезы… тебе не поздоровится! – пообещал он своему кузену с шутливой угрозой.
Барон картинно вытянулся во фрунт.
– Яволь, мой фюрер! – воскликнул он и, хотя был в штатском, прищелкнул каблуками, продолжая дурачиться.
Оба весело рассмеялись.
Герхард тоже улыбнулся. Конечно, он пока еще не дорос до понимания всех тонкостей взрослого мужского юмора, ну и пусть. Зато Генрих жестом собственника обнимал за плечи его, а не кого-нибудь, тем самым давая понять своему другу, в каких они состоят отношениях. Этого было достаточно, чтобы перестать обиженно дуться.
Но когда Людвиг, переговорив о чем-то своем с Генрихом, собрался уходить, затаив обиду, он мазнул барона по спине мстительным взглядом.В канун Рождества, вместо «Лоэнгрина» Вагнера, отмененного по неизвестной причине, они попали на представление фокусника. Генрих, завзятый театрал, с проникновенным лицом слушающий оперу, на представлении мага и волшебника вел себя хуже уличного мальчишки. Громко хохотал, свистел и все время хлопал в ладоши, наблюдая за тем, что творилось на сцене. А там творилось что-то невообразимое. Вместо пушистого кролика из шляпы выползла, бросившись душить фокусника, огромная змея. Женщина, которую пилили надвое, визжала резаной свиньей. Из-под пилы фонтаном (не кровь же, в самом деле?!) во все стороны брызгал томатный сок. Волшебный ящик, куда вошла ассистентка, чтобы бесследно исчезнуть на глазах у публики, вдруг вспыхнул ярким пламенем и сгорел дотла. По сцене скакали зайцы, летали голуби, с потолка сыпались конфетти и серпантин. Что-то все время взрывалось, сверкало и исчезало в густом дыму. Растерянно озиравшегося по сторонам бледного фокусника проводили со сцены под руки и бурные аплодисменты зрителей. А когда опустившийся следом занавес свалился в оркестровую яму и оттуда раздались крики ужаса, в зале уже стоял просто гомерический хохот. Публика расходилась очень довольная представлением.
Домой они возвращались пешком, так захотелось Генриху. Шагая по ночному Берлину, весело обсуждая весь этот театр абсурда, он нисколько не жалел, что вместо оперы они попали на комичное выступление горе-мага.
– Господа хорошие, никак заблудились? А-я-яй!
Из темноты выступило несколько совершенно вульгарных типов. Герхард испугался, у них в руках блеснули ножи.
– А здесь, как видите, наша территория! – продолжая развязно ухмыляться, к ним приблизился главный заправила. – Прошу бумажники, побрякушки… и никто не пострадает… За все нужно платить! – он перевел взгляд со взволнованного происшествием Герхарда на совершенно спокойного Генриха, и ухмылка стала шире. – Такие красавчики, надо же…Главарь изъяснялся вполне учтиво и, видимо, гордился тем, что имел в своем лексиконе приличный запас слов.
– А может, вы искали какое-нибудь уединенное местечко, а? Чтобы заняться там своими мерзкими делишками? И мы вам помешали! – хохотнул он.
Остальные бродяги его поддержали. Продолжая гадко ухмыляться, тип уставился на Генриха.
– Плати и с бог…
Никто не успел заметить стремительность движения, с каким четырехгранное жало клинка, выскользнув из трости, вонзилось говорившему в глазницу, прервав его на полуслове. Подергиваясь пришпиленным на булавку жуком, еще не понимая, что уже умер, человек смотрел на ласково улыбающегося ему Генриха, и наглая ухмылка медленно сползала с посеревшего лица.
Следующее движение, и он упал на колени, к ногам Генриха. Тот выдернул клинок вместе с глазным яблоком, брезгливо стряхнул его на землю, вытер кровь с клинка об одежду убитого, убрал оружие обратно в трость и продолжил свой путь как ни в чем не бывало.
Поспешив следом, Герхард невольно оглянулся назад. Тело убитого слегка осело, но так и осталось стоять на коленях – в позе умоляющего о прощении. Остальные бродяги уже давно испарились. За оставшийся путь их больше никто не потревожил. До него же, наконец, дошло, что во время поединка, сказав ему, чтобы он «не поддавался», Генрих имел в виду, что будет поддаваться сам. И сердца вдруг коснулся холодок запоздалого страха.
Рождество пролетело в праздничной круговерти нескончаемого веселья. Наступил канун нового тридцать пятого года, ознаменовавшись последними новогодними балами. Они стояли на гранитных ступенях оперного театра и ждали, когда подадут машину. В подбитом мехом куницы пальто, он нервно ежился от мороза, выдыхая ртом белый пар. Его мучило желание пожаловаться Генриху на свои страдания. Сегодня ревность впервые оцарапала сердце Герхарда своими острыми коготками. Весь вечер он ревновал возлюбленного к женщинам, с которыми тот флиртовал, непринужденно вальсируя на балу.
Подняв широкий воротник шубы, Генрих прятал нос в серебристый лисий мех, постукивая тростью по камню. В нем чувствовалось какое-то нетерпение. Не удержавшись, Герхард все-таки высказал ему свою обиду. Покосившись на него с холодной усмешкой, тот сказал, что боль является своего рода воздаянием за любовь. За то, что она выбрала именно тебя – не другого, наполнив смыслом твое существование… И пообещал ночью доказать это. Слова Генриха окутали его сердце сладким смятением нескромных желаний, готовый уже сейчас упасть в его объятия, он томно прикрыл глаза. Возле них, сверкнув хромированными спицами колес, резко притормозил белый Mercedes-Benz.
– А вот и карета… для меня!
Кивнув на прощание, Генрих стал спускаться по ступеням. Распахнулась дверца автомобиля, в салоне вспыхнул свет. Мельком Герхард увидел даму, закутанную в белые меха. Лицо незнакомки скрывала лиловая вуаль.
– Ты опаздываешь! – недовольно попрекнул ее Генрих, усаживаясь рядом на сиденье, обтянутое пурпурной кожей.
Женщина в ответ рассмеялась с чувственной хрипотцой, от которой у Герхарда вдоль позвоночника пробежала странная дрожь.
– Ты мне не поверишь, где…
– Поверю! Не томи!
Дверца захлопнулась, оборвав разговор.
Он так и не узнал, чему же так сильно хотел поверить Генрих. С растерянностью смотрел он вслед удаляющемуся автомобилю, не понимая, как тот мог поступить с ним столь жестоко. Уехал, бросив одного, ничего не объяснив. Всю дорогу домой, не слушая, что говорит ему шофер, прижимаясь горящей от унизительного стыда щекой к холодному стеклу, искал он оправдания поступку Генриха. Для него сейчас сгодилось бы любое, лишь бы не чувствовать себя таким брошенным.Не забыв про «воздаяние», у себя в спальне он ждал его прихода с особым волнением, но заснул, так и не дождавшись. Тот пришел глубокой ночью. Бесцеремонно разбудил, включив свет. Шумно плюхнулся на кровать. Рассмеялся. Без фрака, рубашка на груди перепачкана чем-то красным. Расстегнутые манжеты, свисая, красиво оголяют запястья. Заметив в его руке бутылку любимого отцовского «Принца Периньяка», Герхард удивился.
– Ты хочешь выпить? – спросил он, приподнявшись на локте.
