Смертный бессмертный - Шелли Мэри
– Мадам, зная вашу доброту и материнскую снисходительность, прошу вас помочь мне исполнить данное обещание. Предоставляю эту юную сироту вашим милостивым заботам.
– Распоряжаетесь здесь вы, сын мой, – отвечала графиня, – а мы все подчиняемся вашей воле.
Она сделала знак одной из своих фрейлин – и Флору увели из холла туда, где она могла в одиночестве и тишине оплакать разлуку с братом и странную перемену в своем положении.
Так Флора поселилась в доме своих заклятых врагов, и злейший ненавистник их рода сделался ее опекуном. Лоренцо ушел Бог знает куда, и единственное утешение она находила в том, чтобы следовать его прощальным наказам. Жизнь текла спокойно и монотонно. Флора занималась вышивкой гобеленов и проявляла в этом вкус и мастерство. Иногда случалось ей выполнять и более унизительные поручения – прислуживать графине деи Толомеи, которая, потеряв в последней схватке с Манчини двоих братьев, питала глубокую ненависть ко всему их роду и никогда даже не улыбалась злосчастной сироте. Флора повиновалась любым приказам. Ее поддерживала мысль, что Лоренцо сейчас, быть может, приходится гораздо хуже; запрещая себе роптать, она утешалась тем, что разделяет с ним его бедствия. Ни возражений, ни жалоб не срывалось с ее уст, хоть гордая и независимая натура не раз бывала жестоко оскорблена высокомерием и придирками благодетельницы-хозяйки; та не была злой женщиной, однако дурно обходиться с Манчини почитала добродетелью. Но часто Флора вовсе не слышала и не замечала придирок. Мысли ее уплывали далеко, и разлука с братом опускалась на плечи таким тяжелым грузом, что в сравнении с ней собственные горести удостаивались лишь краткого вздоха.
Графиня обращалась с Флорой высокомерно и предвзято, однако нельзя сказать того же о прислужницах – добрых и дружелюбных девушках либо из семей состоятельных горожан, либо дочерей клиентов дома Толомеи. Годы, протекшие после поражения Манчини, стерли из их юных умов горький долг ненависти; для них невозможно было изо дня в день общаться с осиротевшей дочерью этого злополучного рода – и всей душой ее не полюбить. За Флорой совсем не замечалось самолюбия; свои ежедневные труды она выполняла охотно, без жалоб, в кротком молчании. Ни зависти, ни желания блистать, ни жажды удовольствий она не знала – однако всегда готова была сочувствовать своим товаркам и всем, что только в ее силах, способствовать их счастью. Помогать им в работе; выполнять за них какое-нибудь сложное рукоделие; оставаясь скромной и сдержанной, сочувственно выслушивать рассказы об их сентиментальных приключениях, от чистого сердца давать советы, выручать в любых трудностях – вот те простые средства, какими она завоевала их неискушенные сердца. Они называли ее ангелом, смотрели на нее, как на святую, и уважали, быть может, более, чем саму графиню.
Лишь одно нарушало безмятежную меланхолию Флоры. Со всех сторон доносились до нее хвалы графу Фабиану, слишком успешному сопернику и гонителю брата – и это дополнение ко всем ее горестям казалось нестерпимым. Довольная собственной незаметностью, все свои надежды, мечты, всю гордость Флора перенесла на брата. Она ненавидела графа Фабиана как погубителя Лоренцо, причину его злополучного изгнания. Все, чем он блистал, она презирала, как пустое фатовство; сам он был ей невыносим, ибо во всем противоположен брату. Его голубые глаза, открытые и ясные, как день; светлая кожа и темно-русые волосы; невысокий рост и изящная фигура; чудный голос, который, когда граф пел, покорял слушателей тонами нежности и любви; остроумие, прихотливый поток мыслей, постоянная готовность улыбаться и шутить – все это казалось чем-то легкомысленным и пошлым для той, что, словно святыню, хранила воспоминания о брате, его неизменной серьезности, благородной душе и пылком сердце, что его стойкость и возвышенную учтивость считала венцом и славой человечества; как несхожи со всем этим были всегдашняя веселость и легкомыслие Фабиана!
– При слове «орел», – сказала Флора как-то раз, – мы поднимаем глаза к небесам и любуемся одним из прекраснейших творений Природы; а мотылек, что сегодня порхает по цветам, а завтра исчезает, не стоит того, чтобы думать о нем.
О таких или подобных ее словах какой-то доброжелатель немедля донес матери молодого графа, которая боготворила сына, считала его украшением юношества и родной страны. Она сурово распекла неосторожную Флору – и та впервые выслушала ее гордо и непокорно. С этого времени жить во дворце стало куда тяжелее; все, что она могла сделать, – пореже попадаться графине на глаза, в совершенстве выполнять все, что ей поручали, и еще более, чем прежде, тосковать о брате.
Так пролетели два или три года – и из двенадцатилетней девочки, на вид сущего дитяти, Флора выросла в обворожительную красавицу пятнадцати лет. Она распускалась, как цветок, прекраснейшие лепестки коего еще сжаты – но тем привлекательнее эта полураскрытая красота. И как раз случилось так, что какой-то французский принц по дороге в Неаполь проезжал через Сиену, и графиня Толомеи и ее сын решили, дабы оказать почтение царственному путешественнику, выехать ему навстречу вместе с пышной свитой друзей и приближенных и некоторое время его сопровождать. Все собрались в холле дворца, и в ожидании тех, кто еще не появился, граф Фабиан обходил фрейлин и прислужниц своей матери, со всеми здоровался, всем по очереди говорил что-нибудь лестное или шутливое. Веселый блеск его голубых глаз девушки встречала улыбками – и каждая таяла от удовольствия, слыша его безобидные комплименты. После нескольких галантных реплик граф заметил Флору, державшуюся за спинами подруг.
– А это что за цветок, – промолвил он, – прячет от нас свою красу? – И, приметив скромность в выражении нежного лица, стыдливо опущенные глаза и выступивший на щеках румянец, добавил: – Что за дивный ангел почтил нас своим присутствием?
– В самом деле, ангел, милорд! – подтвердила одна девица помоложе, горячо любившая свою лучшую подругу. – Это Флора Манчини!
– Манчини? – воскликнул Фабиан. Обхождение его вмиг переменилось; теперь в словах звучали уважение и доброта. – Так ты осиротевшая дочь Уго, сестра Лоренцо, которую он поручил моим заботам?
До этого мига Фабиан ни разу не видел свою прекрасную подопечную, ибо Флора старательно его избегала. Теперь она склонила голову в молчаливом согласии; переполненное сердце не давало ей вымолвить ни слова. Фабиан, повернувшись, обратился к матери:
– Мадам, ради вашей собственной чести надеюсь, что прежде такого не случалось. Пусть злосчастная судьба повергла эту юную даму в безвестность – но не нам же превращать в прислугу отпрыска одного из благороднейших родов в Италии! Позвольте просить вас впредь такого не допускать. Как я оправдаюсь перед ее братом, как объясню такое недостойное унижение?
– Вы желаете, чтобы Манчини сделалась моей подругой и компаньонкой? – с порозовевшими щеками возразила графиня.
– Матушка, я не прошу ни о чем таком, что хоть самую малость вам претит, – отвечал молодой дворянин, – но Флора моя подопечная, а не наша служанка – позвольте же ей уйти; быть может, сама она домашнюю тишину предпочтет шуму и толчее в гуще врагов ее дома. Если же и нет, пусть выбор останется за ней. Скажи, милая, ты хочешь поехать с нами?
Она не отвечала – лишь остановила на графе свой выразительный взгляд, сделала реверанс ему, его матери и быстро вышла из комнаты, без слов сообщив о своем выборе.
С этих пор Флора больше не покидала уединенных покоев в глубине дворца – и не встречала Фабиана. Она не ведала, что теперь он часто и красноречиво восхвалял ее красоту, однако, на словах выражая интерес к своей подопечной, на деле скорее избегал опасных сетей ее прелести. Жизнь Флоры текла, словно в тюрьме; из дворца она выходила только в сад – и то, когда знала, что никого там не застанет; в остальном была предоставлена самой себе, и никакие приказы больше не нарушали ее свободы. Если она трудилась – трудилась по собственной воле. Графиня ее почти не видела, и среди прислужниц старой дамы Флора жила, словно пансионерка в монастыре – не может покинуть его стены, однако и не подчиняется принятому в обители уставу. Теперь она еще усерднее занималась вышиванием, ибо графиня хвалила ее работу, и Флора стремилась хоть в малой мере отблагодарить ту за покровительство. О Фабиане она никогда не упоминала – напротив, просила замолчать, если подруги заговаривали о нем; однако отзывалась о нем с неизменным уважением.
