Виталий Вавикин - Две жизни для одной мечты
– Я не напьюсь. По крайней мере, не сейчас.
– Надеюсь, – Микела покосилась на бутылку водки, потянулась к стакану.
– Я налью, – засуетился Дуган. Микела ударила его по руке. – Я сама.
– Ладно. – Он дождался, когда она выпьет, протянул ей прикуренную сигарету.
– Ну и в чем твоя проблема? – спросила Микела.
– Нет проблемы, – Дуган растерянно улыбнулся.
– У всех есть проблемы. Вся наша жизнь состоит из проблем.
– Возможно.
– И?
– Что и?
– Почему ты ненавидишь отца?
– С чего ты взяла, что я ненавижу отца?
– А разве нет? Что он сделал? В чем ты его обвиняешь? В смерти матери? В своих неудачах?
– Не хочу сейчас об этом.
– А может быть, все дело в том, что вы с ним совершенно не похожи? По крайней мере, внешне.
– Я похож на мать.
– У тебя была красивая мать.
– Это комплимент?
– Если только твоему отцу. В смысле, у него хороший вкус и…
– Твою мать! – Дуган поднялся на ноги, снова сел на траву, налил себе выпить.
Микела щурилась, наблюдая за ним. Дуган повернулся к ней спиной, докурил сигарету, достал новую. Микела выждала пару минут, поднялась на ноги, начала собираться.
– Хорошая идея, – похвалил Дуган.
Микела пожала плечами, села в машину.
В город они ехали молча.
– Если надумаешь завтра помочь убраться в доме Пирса, то буду рада тебя видеть, – сказала Микела, когда Дуган остановился возле ее дома.
Он не ответил. Слова прозвучали где-то далеко. Прошлое снова наваливалось на плечи, прижимало к земле. Дуган ехал по вечерним улицам. Урчал двигатель пикапа. Шумела дорога. Остановившись на перекрестке, он включил фары, свернул на Велс-авеню, но вместо того, чтобы отправиться домой, поехал дальше вдоль железной дороги к озеру Хипл.
В голове шумело от выпитого, но еще больше шумели воспоминания. Останавливаться не хотелось, но еще меньше хотелось куда-то ехать. Мысли путались. Дуган свернул с дороги, остановился.
Ветра не было, и в сумерках поверхность озера выглядела нерушимым монолитом. Дуган открыл новую пачку сигарет, закурил. На мгновение ему показалось, что воды озера колыхнулись, но это были слезы, наполнившие глаза. Две ровные струйки сбежали по щекам. Дуган выругался, но даже не услышал своего голоса. Он был далеко. В прошлом.
Перед глазами плыли последние школьные дни. Дуган чувствовал надежды, чувствовал запах свободы и чувствовал страх: липкий, холодный. Страх перед неизвестностью, лежащей впереди, страх перед мерзким, пропахшим потом прошлым. Страх, что прошлое навалится на плечи, не выпустит из этой темной комнаты, где нельзя открывать глаза. И голос отца. Его дыхание. Не смотреть. Не думать…
Старая, седовласая, как серебристый месяц, учительница литературы смотрит на Дугана и говорит, что он вырастет достойным сыном достойного отца. Дуган не слушает ее. Главное – дотянуть до выпускного, добежать до колледжа в соседнем штате. Стать все равно кем, лишь бы подальше от родного города. Прочь. Как можно дальше. Ползком от детства, закончившегося смертью матери. Ничего другого нет. И дело не в любви ребенка к родителю. Память изворачивается, выскальзывает из объятий. И так не хочется вспоминать! Вспоминать, чтобы оправдать желание. Единственное желание, которое приходится сдерживать каждый день, убеждать себя отсрочить его исполнение. Идти в старый сарай, доставать курносый кольт отца, который он давно считал потерянным.
– Ты прости его, – говорит парализованная старуха.
– Тогда я буду ненавидеть себя, – говорит Дуган.
– Твой отец делает все, что может, – говорит старуха. – Мой сын делает все, что может.
Дуган смотрит в старые глаза и качает головой. Она ничего не знает. Никогда не знала. А если и знала, то заставила себя забыть. Как и он забыл, стер из памяти. Остались лишь чувства. И нервный срыв в пятнадцать, после которого он провел в больнице больше месяца и еще около года ходил к психологу, убедившего его, что виной всему подавленная обида на отца за то, что он не смог спасти его мать. Но дело не в этом. Он знает, что не в этом. И знает старуха, но не может заставить себя поверить. А в голове звучат слова старой учительницы литературы: «Ты достойный сын достойного отца». И так сильно хочется убить себя…
– Ты никуда не поедешь, – говорит отец, когда Дуган возвращается с выпускного.
«Поеду», – хочет сказать Дуган, но не может даже дышать. Он сломлен для борьбы, для протестов, для жизни. Сломлен уже давно.
Золотистые локоны прилипают ко вспотевшему лбу.
– Ты так сильно похож на свою мать, – шепчет отец, гладя его по голове. Он пьян, и глаза его блестят безумием. – Так сильно похож на мать.
Дугану одиннадцать, и он думает, что отец сейчас убьет его, себя, свою парализованную мать…
– Мы все отправимся на небо, – шепчет он, продолжая гладить сына по голове. Шепотом произносит имя усопшей жены.
Дуган слышит, как в своей комнате кашляет парализованная старуха. Матери нет почти год.
– Разве мы не должны постепенно забывать ее? – осторожно спрашивает Дуган отца.
– Я никогда не забуду ее, – шепчет пьяный отец, продолжая гладить его по голове. – Я никогда не забуду тебя.
Он прижимает сына к груди. Дуган слышит, как отец плачет, чувствует его губы на своей голове. Грубые пальцы отца путаются в длинных вьющихся волосах сына. Дугану страшно, и он начинает плакать вместе с отцом.
– Ты всегда будешь со мной, – шепчет отец, целуя его в щеки, в губы.
Дуган пытается сопротивляться, но страх сковывает тело. Отец убьет его. Перед глазами мелькает черная пасть могилы, в которую опустили гроб с телом матери, но теперь гроб намного меньше. Гроб, в котором лежит Дуган. Страх усиливается. Теперь сопротивляется лишь сознание. Тело уже сдалось, обмякло. И долгая ночь кажется бесконечной. Темная ночь, в память о которой остается лишь звездное небо и серебристый диск луны. Ночь, о которой Дуган боится вспоминать. Бросает на отца короткие взгляды, но отец смотрит на него, словно ни о чем не помнит.
«А может быть, и не было ничего?» – думает Дуган.
Они почти никогда не разговаривали с отцом: ни до смерти матери, ни после.
– Подойди, – просит отец пару месяцев спустя. Он снова пьян, и глаза его горят безумием. – Давай, – он хлопает себя по коленям, предлагая Дугану сесть.
Дуган не двигается. Страх снова парализует его, но память возвращается… Возвращается и умирает. Снова и снова. Раз за разом. И старый, пахнущий оружейным маслом кольт отца уже не пугает, как раньше. Наоборот. Он обещает свободу. Как те рассказы, которые сочиняет Дуган, прячась от своих воспоминаний. Но рассказы не могут спасти, не могут заступиться. Лишь кольт: черный, курносый. Такой огромный в детской руке. Но страх слишком силен. Страх, шепчущий, что проще забыть, чем сбежать или ослушаться. Это тело навсегда принадлежит этому дому.
