Нина Бархат - Садовник (история одного маньяка)
Он осторожно брал ее на руки, хотя точно знал: сейчас Ника не проснется даже от щекотки (которой дико боялась). Пока он нес ее в спальню, старые доски под ногами поскрипывали, наигрывая увертюру ко всему, что последует далее. Эд быстро привык наступать на одни и те же половицы, чтобы получалась условная, полная тайного смысла мелодия. Притихший дом поглядывал на древние игры людей со снисходительной улыбкой, а иногда Эду казалось, что он ловит на себе полный бесстыдного внимания взгляд. Странно, но это подстегивало его еще больше!
Прохладный, благоухающий осенью воздух спальни, колышущиеся занавески - все вокруг убаюкивало ее. Внушало: спи, пусть все идет как идет, спи…
Эд укладывал ее на кровать нежно и трепетно, как укладывают в колыбель любимого ребенка. Играя сам с собой в эту завораживающую игру (она - его дитя, его усталое, сонное дитя), он начинал снимать один за другим лепестки ткани, скрывающие ее пронзительно-летнюю наготу, и в последний момент, когда она оставалась во всем блеске своей юной красоты, на миг отступал назад.
Ее волосы ловили косой свет уличного фонаря, наполняя комнату воздушно-невесомыми бликами. И в их плену тело казалось еще стройнее, еще ярче, еще совершеннее!
«Не может быть», - беззвучно шептал Эд и медленно опускался рядом с ней на кровать - так смертный опускается на алтарь богини. Но вот он шептал: «Маленькая моя…», и она снова становилась заигравшейся девочкой, уснувшей посреди разбросанных игрушек, - такой невинной, такой доступной…
Он погружал лицо в горящий костер ее волос, ребячливо фыркал, собирал их змеящиеся языки в ладони, ласкал их нервными, слегка дрожащими пальцами, удивлялся, глядя на вопиющее несоответствие своих неуклюжих обрубков и этой живой, огненной массы.
Она была прекрасна. Она была здесь. И она спала…
А Эд ласкал ее тело, прослеживая пальцами каждый изгиб, каждую линию, ощущая, как где-то глубоко внутри (о, много глубже, чем когда-либо раньше!) натягивается, жжет его золотая струна…
И наконец, не желая больше противиться ее властным призывам, погружался в эту нестерпимо-сладкую глубину! Стремясь удержаться на краю еще хотя бы миг - запомнить, как мучительно кривятся ее нежные, словно наполненные ночным нектаром губы… Как она во сне едва заметно движется вместе с ним, то прижимаясь ближе, то чуть отстраняясь… Весь мир вокруг раскачивался, наполняясь звуками их любви. И Эду казалось: они несутся в лодке по неспокойному морю, спаянные в самом тонком, самом неразрывном единстве!…
А порой (в самый последний миг) Ника просыпалась, окидывая его мутным взглядом только что проснувшейся принцессы, обнаружившей в комнате обнаженного пажа - рассерженной и слегка заинтересованной…
Тогда Эд отпускал себя, взлетая, как хищная птица, загнавшая свою добычу и вот сейчас, уже сейчас готовая ее закогтить!…
Бывало, она сливалась с ним в этом стремительном порыве. А бывало - начинала сопротивляться, царапая его плечи рассерженной кошкой, не вспомнив среди сна, кто с ней! Но и тогда Эд получал жгучее, ни с чем не сравнимое удовольствие: ему нравилось на следующий день показать ей эти длинные красные полосы и наблюдать, как сменяются на ее лице удивление, смущение, возбуждение…
Раньше он никогда не испытывал особого удовольствия, если приходилось брать женщину в полубессознательном состоянии. Но Ника!… Ее тонкие руки, мягкая кожа, удивительно пропорциональное сложение и какая-то беспредельная беззащитность пробуждали в нем почти звериную страсть.
Хотя, возможно, дело было в том, что она действительно спала, а не притворялась.
Сон тревог
Последние дни бабьего лета промелькнули, оставив после себя тонкий аромат сожалений и долгие унылые ливни. Еще вчера оглушающе-филигранная, красота осени внезапно оказалась втоптанной в грязь - в серое тесто из листьев, замешанных на дожде и размазанных по дорогам города…
Под навалившейся непогодой дом заскрипел сочленениями. Словно дряхлый старик, бодрившийся летом, с наступлением холодов он всерьез расхворался, стал жалким и беспомощным. В его бревенчатых стенах вдруг обнаружились щели. Под натиском ветра они напевали на все голоса - заунывно, тягуче, на самой грани слышимости. Ледяной сквозняк настегал Эда в самых неожиданных местах, отчего банальная ночная прогулка в туалет превращалась в таинственное, полное опасностей приключение…
Проводить вечера на веранде уже не хотелось. В упоении от жаркой близости Ники Эд совсем не замечал, что стекла-то вставлены косо, а кое-где и вовсе отсутствуют. Теперь же тонкие ветви растущей у дома вишни проникали внутрь и, жалобно барабаня о края стекол, тянулись к стене, осклизлой от влаги. Два хлипких стула, на которых они с Никой любили пить чай, окончательно рассыпались под нитями дождя из пустых рам…
Таинственным образом стали появляться листья - в кухне под столом и в коридоре напротив спальни. Блеклые и пергаментно-ломкие, они шуршали под ногами, рассыпаясь в прах. Вначале Эд не обращал на них внимания, уверенный, что сам притащил этот мусор на обуви. Но (с легкой руки беззаботной хозяйки) кучки продолжали расти. Спустя неделю Эд начал коситься на них с подозрением. И даже замедлять шаг… Пока не увидел, как при очередном порыве ветра между бревнами протиснулись сразу два листка. Он наклонился, заглянул в щель на уровне колен и замер - на него так же настороженно уставилась божья коровка. Эд отодвинулся. Жучок помедлил немного и заполз в дом окончательно, спасаясь от непогоды, рвущей сад…
А однажды Эда разбудило ощущение влаги на лице. Сквозь сон он долго смотрел на свои мокрые пальцы, не в силах понять, откуда капли. Оказалось - из зазора между оконной рамой и стеной. В этот день, потеряв, наконец, терпение, Эд раздраженно поинтересовался у Ники за завтраком, что она обычно со всем этим делает.
Она подняла голову от утренней чашки кофе, посмотрела на него спокойным, рассеянным взглядом и облизнулась.
- Ну не знаю… - ленивым движением склонила голову влево, прочесала рукой спутанные волосы. - А что… разве холодно?
Больше Эд от нее ничего не добился. Поэтому взял и законопатил щели всем, что только подвернулось: старыми газетами, тряпками, щепками и неизвестно с каких пор валявшейся под кроватью ватой в огромных упаковках из хрустящей коричневой бумаги.
И тогда стало тихо. Даже слишком. Лишь со временем Эд догадался, что ему не хватает пения половиц - они сомкнулись, разбухнув от вездесущей влаги.
Ее избыток сильнее всего проявлялся в ванной. Под плачущей (наверное, из солидарности) трубой целый угол затянуло ярко-зеленым ковриком мха. Заметив первую робкую кочку, Эд только приподнял бровь. Но коврик постепенно расширялся. Через месяц его уже приходилось огибать, выходя из расшатанной ванны. И тогда, убедившись в своей полной безнаказанности, мох зацвел - выпустил нежные салатовые стрелки! Эд не выдержал и отодрал все это изумрудное великолепие от половиц, стенавших под его грубыми движениями… Впрочем, не прошло и недели, как мох вырос снова. Еще зеленее и жизнерадостнее.
