Нина Бархат - Присвоенная
Обзор книги Нина Бархат - Присвоенная
У Дианы странное детство — своей респектабельной и весьма обеспеченной семье она не нужна. Главное, что требуется от нее — молчать. Ни единого слова о ее особенном госте, пугающем, нечеловечески-холодном, навещающем ее дважды в год. Он — ее грязный секрет. Ее мучитель. И, как предстоит Диане вскоре узнать, хозяин самой ее судьбы…
Нина Бархат, Марина Багирова
Присвоенная
Авторы выражают глубокую признательность Ольге Реутовой за помощь в работе над текстом.
Часть первая
I put a spell on you
Because you' re mine…
Joe CockerОн был в моей жизни всегда. Пытаясь найти первое воспоминание о нем, я поражаюсь невозможному: вот я, бессловесная кроха, в просторе своей колыбели. Той единственной, которая может утешить одним звуком голоса, — рядом нет. Вместо нее надо мной навис некто огромный, закрывающий собой мир. Все, что он делает, — смотрит на меня. Просто смотрит, неподвижный. Но хотя я еще ничего не понимаю, мне страшно…
С самых ранних дней страх стал моим главным чувством.
Будто для малыша недостаточно вокруг ужасного, глупые родители пугают его ведьмами, дядьками, злодеями — в зависимости от своей убогой фантазии. Мой страх был реален. И стоило мне услышать его имя — Кристоф, как я начинала плакать… Но очень скоро, убедившись, что до моих слез никому нет дела, я перестала выпускать их наружу, собирая бездонное озеро внутри.
В нашем богатом доме было все, что нужно для счастливого детства. Комната, в которой я жила, — огромная, светлая, полная очаровательной мебели и игрушек — могла бы послужить образцом девичьей мечты. Красивая и дорогая одежда воспринималась мной как норма. За порядком в доме следила многочисленная прислуга, тихая, профессионально незаметная. Штат поваров без устали изобретал новые блюда ежедневно…
Но на этом мое счастье обрывалось. Семье я была не нужна.
Отец, познавший власть и деньги в полной мере, был надменным, суровым человеком. Давление его непростого характера испытывал на себе каждый человек в доме, за исключением разве что горячо любимой жены. Но стоило ему увидеть меня — и его настигал неконтролируемый приступ раздражения.
Если же я пыталась обратиться к нему, разговор неизменно заканчивался криком.
Мама, такая нежная и ласковая с другими, — и даже со слугами! — сторонилась меня, словно прокаженной. Ровный, безразличный тон, с которым она обращалась ко мне в случаях, когда этого невозможно было избежать, сводил с ума. А ее объятия так и остались недостижимой детской мечтой.
В веселых играх сестры Наташи и брата Павла с их любимым дядей я никогда не участвовала — меня не замечали. И только к Лидии, своей тете, я испытывала что-то похожее на признательность за ее улыбку и теплый взгляд…
Казалось, все меня ненавидят. И я не могла понять: за что?!
Кристоф приходил в наш дом два раза в год и был незрим для окружающих. Без единого слова он властно открывал дверь и шел, сопровождаемый волной ужаса, бегущей от него, подобно цунами: потупленные взгляды, замирающие разговоры, шарахающаяся во все стороны прислуга — и тишина… Мертвая тишина.
Только Павел с Наташей иногда проявляли чудеса смелости и пробовали с ним заговорить. За эту провинность, единственную, их наказывали почти так же сильно, как меня за любую оплошность.
Он направлялся в мою комнату, и я покорно следовала за ним. Всегда. Было в Кристофе что-то удерживающее от необдуманных поступков, таких как побег… или нож в спину. Даже ребенком я чувствовала: это — неизбежно! Никто и ничто не поможет. Мне все равно придется остаться с ним наедине.
Потом он закрывал дверь, поворачивался ко мне, подходил вплотную. И его взгляд резко менялся. Я боялась этого момента больше всего! Было такое чувство, будто он рукой хватал меня за горло, вытряхивая последние крохи сопротивления. Под его бесконечным взглядом само время переставало существовать. И я летела, летела в бездонную пропасть… И никогда не могла достичь дна, чтобы разбиться, наконец, о его черный гранит и получить избавление от моего мучителя… Но тут меня проглатывала темнота — почти приятно. Я лишь боялась, что однажды останусь в ней навсегда.
Когда я просыпалась, его уже не было рядом.
На шее или руке я иногда находила маленькие темные точки, которые потом тщательно, с непонятным для самой себя стыдом маскировала. Едва заметные, будто след от укола, они слегка беспокоили при нажатии, но не более того. А вот голова просто разрывалась от боли, надолго укладывая меня в постель. Обычно мне требовалось несколько дней, чтобы окончательно прийти в себя после этих «визитов».
Все попытки пожаловаться родителям на боль, которую причинял мне Кристоф, наталкивались на глухую стену. В назидание, чтобы больше не тревожила запретную тему, меня оставляли в закрытой комнате, и спустя долгое время, обессиленная беззвучным плачем, я засыпала, усвоив еще один урок неизбежности.
Но, к сожалению, и это было не все.
Полгода ожидая с замиранием сердца приближения черного дня, я тем не менее и в течение всего этого времени ощущала чужое присутствие.
Сначала, познакомившись со страшными сказками, я принимала его за призрака — невидимого и всемогущего, следящего за каждым моим шагом. Позже, с течением лет, когда реальность стала терять мистические черты, приписываемые ей детством, я просто считала это игрой больного воображения, уже тогда прекрасно понимая, что здоровым оно у меня быть не может…
Иногда, в очередной раз покорно следуя за Кристофом, я пыталась найти смелость, чтобы заговорить. Мне хотелось узнать, что он делает со мной, парящей в темноте забвения. И больно ли это. Мне хотелось объяснить, как сильно я его боюсь, рассказать о ночных кошмарах, в которых главным — и единственным — действующим лицом всегда был он. Мне хотелось хоть как-то пробиться к нему! Вот только я не знала зачем…
Но стоило увидеть его нечеловечески — холодное выражение лица и взгляд, проникавший гораздо глубже, чем возможно было выдержать, — и от моей решимости не оставалось и следа.
И я снова шла за ним — обреченно…
Да, у меня было очень странное детство.
* * *В день пятнадцатилетия мне устроили торжество, чего никогда не делали раньше. Вместо того чтобы задаться вопросом, что же изменилось, почему вдруг мои безразличные родители решили проявить заботу, я, юная и наивная, искренне обрадовалась известию. Кипя от возбуждения, я сновала из комнаты в комнату, наблюдая за приготовлениями.
Это был праздник — такое малоизвестное мне слово и еще менее известное состояние. Я пригласила всех, кого только хотела, и даже тех, кого приглашать не следовало: друзей, подруг, знакомых и почти незнакомых, завистников, соперниц, сплетниц… Всех!
К вечеру дом был полон. А мои родители с братом и сестрой уехали. Если это и шокировало гостей, то я, привычная к равнодушию, как демонстративному, так и незаметно — повседневному, только зло ухмыльнулась: к этому времени я уже знала, что такое ненависть. «Ничто не испортит мой день рождения, ничто!» — поклялась я себе.
