Уильям Хьёртсберг - Сердце Ангела
— А где тут гостиница «Гранд Централ»? — спросила Епифания, когда мы вышли из машины.
— Там, дальше по Бродвею, не доходя до Бликер-стрит. Только теперь он называется «Бродвей Централ». А в свое время его еще называли Ла Фарж.
— А вы много знаете о Нью-Йорке, — сказала Епифания, взяв меня под руку на переходе.
— Детективы как таксисты: работаешь-работаешь, понемногу географию и выучишь.
По дороге я выполнял роль экскурсовода, поясняя все и вся. Епифании нравилось быть туристкой, и она изредка поощряла мои старания вопросами.
Ей приглянулись чугунные украшения на фасаде старого торгового здания на Двадцать третьей улице.
— А я тут, кажется, и не была ни разу.
Проходя мимо ресторана Кавано, я заметил: «В сем заведении Джим Брэди[31] по прозвищу Брильянт окучивал Лиллиан Рассел.[32] В девяностых годах это был очень популярный район. Площадь Мэдисон была, считай, центром города, а на Шестой были все шикарные магазины: братья Стерн, Альтман, Зигель-Купер, Хью О'Нил. Теперь там склады, но дома-то все те же. Ну вот, здесь я и живу».
Епифания, запрокинув голову, с улыбкой оглядела викторианское великолепие Челси, воплощенное в красном кирпиче. Ей особенно понравились изящные чугунные решетки балконов, украшавшие каждый этаж.
— Где тут ваши окна?
— На шестом. Видишь, под аркой?
Довольно непривлекательный холл украшал камин, охраняемый грифонами из черного камня, но Епифания не обратила на него внимания, точно так же, как и на бронзовые таблички снаружи. Правда, появление из лифта седовласой дамы с леопардом на поводке заставило ее слегка изменить свое мнение о моем обиталище.
В моей квартире было всего-то две комнаты и кухонька с балкончиком на улицу. Не слишком шикарно по нью-йоркским меркам, но по личику Епифании можно было подумать, что она попала в гости к самому Рокфеллеру.
— Обожаю высокие потешки, — сказала она, вешая пальто на спинку дивана. — Чувствуешь себя важной птицей.
Я взял ее пальто и повесил в шкаф рядом с моим.
— Выше, чем в отеле «Плаза»?
— Почти. А комнаты здесь больше.
— Только бара внизу нет. Налить тебе что-нибудь?
Епифания одобрила мою идею, и я удалился на кухню, чтобы сделать нам виски с содовой. Когда я вернулся со стаканами, она стояла, прислонившись к дверному косяку, и рассматривала двуспальную кровать в соседней комнате.
— Чем богаты, тем и рады. Но ты не волнуйся, мы как-нибудь устроимся.
Я протянул ей стакан.
— Не сомневаюсь, — в ее хриповатом голосе прозвучал недвусмысленный намек.
Она пригубила напиток, сообщила, что коктейль что надо, и села на диван возле камина.
— А он работает?
— Работает, когда дров не забываю купить.
— Я тебе напомню. Грех таким камином не пользоваться.
Я достал из дипломата Циферову афишку и показал ей:
— Знаешь такого?
— Эль Сифра? Знаю. Он пророк или что-то вроде того. По крайней мере, сколько я себя помню, он у нас в Гарлеме подвизается. У него и своя секта есть, маленькая, но он везде проповедует: куда позовут, там и выступает. Хоть за Грейса,[33] хоть за Дивайна,[34] хоть для мусульман — все равно. Один раз даже в абиссинской церкви[35] выступал. Мне его афиши несколько раз в год присылают, а я их выставляю в витрине. Ну знаешь, как плакаты Красного Креста или фонда сестры Кенни.[36] Информирую общественность.
— А самого его ты когда-нибудь видела?
— Нет. А зачем он вам? Он что, как-то с Джонни связан?
— Может быть. Пока точно сказать не могу.
— То есть не хотите?
— Так, давай сразу договоримся: ничего из меня не вытягивать.
— Простите. Просто мне интересно, это ведь и меня касается.
— Да, и еще как. Потому-то тебе лучше ничего не знать.
— Боитесь, что я кому-нибудь расскажу?
— Нет, боюсь, что кто-то решит, что тебе есть что рассказать.
Епифания побренчала льдинками в опустевшем бокале. Я налил нам еще и сел с ней рядом. Она подняла бокал:
— Чин-чин.
Мы чокнулись.
— Я тебе врать не буду. С тех пор как мы познакомились, я все еще топчусь на месте. Ведь он же был твой отец, твоя мама наверняка что-то о нем рассказывала. Вспомни. Ну хоть что-нибудь, даже если это мелочи какие-то.
— Она о нем почти не вспоминала.
— Но хоть что-то же она должна была говорить.
Епифания теребила сережку, маленькую камею, оправленную в золото.
— Мама говорила, что у него была власть. Сила. Он был волшебником, он многое хотел познать, не только Обеа. Мама сказала, что он научил ее многим темным искусствам, но что лучше бы он этого не делал.
— То есть?
— То есть, играя с огнем, в конце концов обожжешься.
— Твоя мама не интересовалась черной магией?
— Она была добрая женщина. С чистой душой. Она мне как-то сказала, что Джонни так близко подошел к сердцу зла, как только можно себе представить.
— Может, в этом была его изюминка?
— Может быть. Знаете, девушкам обычно нравятся всякие темные личности.
«Интересно, а я тебе нравлюсь?» — подумал я.
— А больше она ничего не говорила?
Епифания улыбнулась, взгляд ее был неподвижен, как у кошки.
— Говорила. Говорила, что он был потрясающий любовник.
Я прокашлялся. Епифания откинулась на подушки: твой ход. Я извинился и ретировался в ванную. К зеркалу в полный рост была прислонена торчащая из ведра швабра: горничная поленилась дойти до чулана, который запирают в конце рабочего дня. На ручке швабры, как забытая тень, бессильно повис рабочий халат.
Я застегнул штаны и посмотрел на себя в зеркало. Дурак. Связался с подозреваемой. Глупо, неэтично и рискованно. Делом надо заниматься. Делом. А спать пойдешь на диван. Вот так.
Мое отражение осклабилось с совершенно идиотским видом.
Когда я вошел, Епифания улыбнулась. Она уже сняла туфельки и пиджак. Ее стройная шейка в треугольнике раскрытого ворота была неизъяснимо грациозна.
— Еще хочешь? — Я потянулся к ее пустому стакану.
— Можно.
Я прикончил бутылку, получилось крепковато. Передавая ей стакан, я заметил, что две верхние пуговки у нее на блузке расстегнуты. Я повесил пиджак на спинку кресла и распустил галстук. Топазовые глаза Епифании провожали каждое мое движение. Молчание накрыло нас стеклянным колпаком.
Под бешеный стук в висках я опустился рядом с нею на диван, взял у нее недопитый стакан и поставил его на столик. Губы ее приоткрылись. Я притянул ее к себе, и она затаила дыхание.
Глава тридцать третья
