Анна Малышева - Конкистадоры
На первом же фестивале «Считанные ночи» получили три награды – за режиссуру, за музыку и за лучшую мужскую главную роль. Поговаривали, что хотели номинировать и оператора. Позже, когда я пересматривал «Ночи», я действительно оценил операторскую работу.
Помните эпизод, где Д. попадает в одно из тех кафе, которыми была славна Столица во времена «второй Мекки»? Юбки укоротились, доллар поднялся, и весь мир стекался в Европу. Кафе казалось призрачным, табачный дым уходил из дверей в окна, у стойки сидел гармонист, окруженный девушками, визжали колокольчики на браслете, который он прицепил к щиколотке. По улице пошли союзные войска, все повернулись к окнам, и Д., исчезая из кадра, вдруг наклонился к столу и написал что-то на обрывке бумаги – старательно, крупными буквами и в нарушение правды фильма – по-французски. Надо сказать, что к тому моменту фильм был так перегружен действием, что никто не заметил этого движения. Понятно, почему его не заметил и ОН – верный замыслу (а БОГ вообще понимает смысл своего творения?), ОН в тот момент обратил все камеры на танцующую парочку – старуху с набеленным лицом, в голубом шелковом платье, с папиросой в напудренных пальцах, унизанных бриллиантами, и на жиголо, нависшего над нею.
И вот тогда… Тогда мне показались странными не слова, написанные Д. (хотя и бессмысленные), а выражение его лица, всегда словно собранного из мигающих теней. Нерешительность вдруг исчезла. Лицо стало жестким и в то же время несчастным. Я не считал, сколько фильмов просмотрел за свою жизнь, но таких глаз на экране не видел никогда. Он был таким миг. Потом встал, сбросил со стола листок, вышел на улицу. Тогда у меня и появилось ощущение другого фильма, тайно снимавшегося независимо от «Ночей».
Следующей работой Д. стала экранизация нескольких модных новелл, которые тогда только что вышли в свет. НАШ ВЕЛИКИЙ снова его взял, видимо, впечатлившись предыдущим успехом. А почему бы и не взять? Работает на износ, никому не противоречит, скандалов не закатывает, живет один, как монах… Хотя нам, журналистам, это как раз и не нравилось. Не о чем писать. То есть… Долгое время было не о чем.
Действие «Оркестра в зелени» начинается с новеллы, по которой и назван фильм. Герой входит в маленький утренний город. На улицах пусто, мостовые политы водой, чувствуется, что день будет очень жарким. Медленно появляются редкие прохожие. Оператор опять работал изумительно, снимал Д. с затылка, актер ехал на платформе, а массовка шла своим шагом. Потом рваный монтаж – и все превращается в призрачный мир. Да уж, что ОН умеет, то умеет.
По сюжету (который у НЕГО вечно приходится откапывать среди картинок), герой находит свой дом, входит в комнату к сестре. При его появлении она вскакивает, прячет за занавеску стакан с водой, он делает вид, что ничего не заметил, садится. Происходит медленный, полный недомолвок, словно подводный диалог. Д. просит провести его к дяде. Сестра говорит, что дядя его вряд ли примет – у него гости. Наконец, соглашается, ведет его наверх, оставляет у дверей столовой. Выходит дядя. Он в крахмальном воротничке, в черном траурном костюме. Дядя начинает загадочный, полный двусмысленных намеков монолог, раздраженно дает Д. понять, что его присутствие в доме после всего, что произошло, просто необъяснимо и крайне невежливо. Д. тем временем смотрит в открытые двери столовой. Там за столом сидят его родные: взрослые – полностью в черном, у детей повязаны только траурные галстучки и ленты. Сквозь опущенные жалюзи пробивается стальной голубоватый свет, в нем очень хороши черные фигуры, парадный стол с преобладанием красных тонов, с разлитым кое-где вином, поблескивающий маленький рояль с фотографией Д. в военной форме (очень крупный план), цветы в горшках у дверей открытого балкона. Мимо дверей проходит служанка в черном платье, с запотевшим стеклянным кувшином, полным воды. Дядя поспешно прикрывает двери столовой и просит Д. уйти. Д. уходит.
Он бродит по городу, сидит на лавочке у фонтана, глядя на играющих детей и голубей, заходит в собор, где встречает своего духовника. Они не виделись очень давно, между ними происходит печальный неторопливый разговор. Священник уже провожает его к выходу, и тут Д. замечает, что в соборе нет святой воды. Он спрашивает, почему это произошло. Священник печально, уклончиво просит его уйти. Д. выходит на улицу, по обеим сторонам которой уже открылись маленькие летние кафе. На мостовой среди горшков с геранью играет вальсы городской оркестр (награда за музыку к фильму). К вечеру Д. оказывается на окраине города, среди заброшенных пустырей. Он идет дальше, постепенно вокруг него остается только песок. Горизонт пустынен и желт, садится солнце. Д. опускается на колени, обводит себя кругом из шерстяной нитки, обессиленно ложится и закрывает глаза. Фигурка на песке начинает отдаляться, и наконец камера взлетает так высоко, что становится видно – Д. лежит где-то в центре пустыни Гоби того часа, когда уже не бывает миражей.
Вообще, ОН с ума может свести. За что его и ценим. Это наш хлеб – о нормальных людях писать нечего.
Остальные новеллы «Оркестра» столь же похожи на сны. Некоторые ОН воспроизводит почти дословно – я потом просматривал книгу. Одной из них была маленькая масленичная тема, сделанная на крупных планах, которые так хороши у Д. «Мой дружок Пьеро» стал самой красивой частью «Оркестра» – и самой загадочной. Во всяком случае, для меня, ведь именно это название написал на клочке бумаги Д. в том призрачном кафе «Ночей».
Новеллу снимали в родном городе Д. Дом Пьеро и Арлекина – это дом, где прошло детство Д. Даже преображенный цветом, светом, музыкой, действием, дом выглядит нежилым. Он давно опустел, семья вымерла. Д. сам отпер все двери и предоставил помещения для съемок. Общая спальня Пьеро и Арлекина – бывшая спальня Д. и его брата. Странный контраст бедной обстановки, облезлых стен, многочисленных примет прожитой здесь, чуждой действию фильма жизни и чудесного весеннего сада за окном – мира, где Коломбина (приз за женскую роль второго плана) идет по дорожке, покачивая розовой юбкой, и не замечает среди цветущего жасмина нежнейшего белого атласа Пьеро. Стоя среди деревьев, Пьеро поет ей серенады; Арлекин гневается, но не может к нему незаметно подобраться – ни одно дерево в саду не цветет такими цветами, среди которых Пьеро не заметил бы его рокового трико.
Наконец Пьеро в отчаянии (его отвергли) убегает в лес. Честно говоря, ненавижу дельарте.
Но потом… Там, глубоко в лесу, у тихого темного озера Пьеро ложится на низкий холмик у воды с таким странным, застывшим, оцепеневшим в белилах лицом… В тот миг мне показалось, что ни это лицо, ни этот холм, ни эти слезы не имеют ничего общего с экранизацией модных новелл, которые критика успела изжевать до сладких слюней, а читатели – истерзать до дыр, чтобы благополучно забыть назавтра… Нет. Д. снова прорвал плоскость действия своим личным взрывом, всхлипом, он шел против течения, и как НАШ ВЕЛИКИЙ допустил, чтобы актер вел себя так, – не понимаю. Хотелось вскрикнуть: остановите его, не давайте ему так… Играть?! Но ведь это уже не игра! Нельзя было смотреть так, как смотрел Д., прямо в камеру, на тебя, в тебя, и, вот же черт, я, журналист, схватился за то место, где, как предполагается, находится сердце. Этот эпизод надо было вырезать или переснять. И что бы мне тогда встать и уйти с премьерного показа, и не знать ничего, и не пытаться узнать?
