Анна Малышева - Конкистадоры
На центральной площади, где находилось кафе, уже два года, как появились электрические фонари, а недавно зажглась первая реклама над входом в первый кинематограф, где каждый вечер на белом морщинистом экране судорожно и безмолвно умирал белокурый красавец в удивительно сшитом фраке. На зрителей наплывал крупный план – расширенные неподвижные глаза актрисы, ее черные блестящие губы… Потом неслись по экрану кресты, полосы и пятна, тапер, щурясь от дымящейся в зубах папиросы, брал последний, торжественный аккорд, и зрители, слегка ошарашенные увиденным, грустно расходились по домам. И первые женщины нового века, влюблявшиеся в первых актеров на экране, миновали витрину, где всю ночь сидел за столиком Маничино, и уносили в свои супружеские постели воспоминание о его взгляде, нежном и безразличном, и о его свежих розовых губах, никогда не открывавшихся в ответ на приветствия. А после, лежа рядом со своими храпящими мужьями, они неожиданно чувствовали неприязнь и к актеру, которого видели в кино, и к Маничино. В такие минуты им казалось, что таких существ просто не должно быть на свете. По сравнению с ними живые мужчины кажутся такими пошлыми, а ночь такой длинной…
Время шло, Маничино из новинки превратился в местную достопримечательность, а потом примелькался настолько, что его почти перестали замечать. В городе появилось несколько автомобилей, дамы сменили огромные шляпы на маленькие, а потом – подумать только! – девушка из хорошей семьи при всех закурила в кафе. Наступил день, когда городской глава вышел на балкон и сказал новобранцам речь. Началась война, но Маничино не призвали в армию, и когда мимо него по площади проходили серые колонны мальчиков, которых он часто видел вечерами возле кино, он так сочувственно приподнял в их честь рюмку, что один из новобранцев, привыкший к вечному хладнокровию Маничино, вздрогнул и оглянулся. Но тут в колонне кто-то крикнул шутовским фальцетом: «Маничино, айда с нами!» Все засмеялись, а Маничино склонил голову прежним движением.
Военные годы он пережил легче и спокойнее всех. Маничино не страдал от недоедания, не интересовался политикой и не вступал в опасные разговоры. Он пил свой коньяк, когда другие посетители кафе довольствовались желудевым и цикорным кофе. Ничего, кроме суррогатов, Гаэтано предложить уже не мог. И людям, переживавшим тяжелые времена, казалось, что Маничино просто нелеп. Он стал старомодной, ненужной деталью интерьера, неприятным напоминанием о прежних веселых временах, когда жизнь казалась замечательной новинкой, игрушкой для взрослых. За годы войны выросли дети, и теперь, собираясь на площади у дешевого дансинга, они смотрели на Маничино, как на существо другого мира, бесполезное и нежизнеспособное. Светлые нежные кудри, ясные глаза ничего не знающего о жизни ребенка, старомодная церемонность Маничино, наконец, его костюм тонкого голубого сукна – все это не вызывало у них одобрения. Больше всего их интересовал вкус коньяка в его неизменной рюмке.
Войну все реже показывали в кинохронике, игровые фильмы становились все более длинными, исчезли титры, появился звук, Гаэтано разорился и умер, его семья бесследно исчезла в трущобах на окраине, куда они не могли взять с собой Маничино, – его описали вместе с другим имуществом кондитера. И теперь он неподвижно сидел в запертом кафе, кротко ожидая, когда новый арендатор помещения распорядится его судьбой. И однажды весной наступил очень теплый, старомодно-тихий вечер, и дверь кафе открылась. В сумеречный пыльный зал вошла девушка в красном платье, с двумя ведрами и щеткой. Она росла уже после войны и была больше похожа на мальчишку-подростка – никаких нежных округлостей, ни капли той сияющей наивности, которой щеголяли женщины, когда-то впервые увидевшие Маничино. Девушка набрала на кухне воды, составила стулья в пирамиду и начала мыть пол, напевая песенку, слышанную в кино.
Темнело, но фонари на площади еще не зажигались. Девушка разогнулась, сдула с глаз растрепавшуюся челку… И вдруг у нее сжалось сердце. Ей показалось, что за столиком у окна сидит какой-то человек и кивает ей. Она вгляделась и с облегчением узнала Маничино. Девушка подошла, вытирая руки о бедра, продолжая удивляться, что забыла о нем, а ведь когда-то, в детстве…
Маничино рывком приподнял рюмку. Секретный механизм, который бездействовал долгое время, неожиданно снова начал работать, и девушка пыталась понять отчего? Быть может, под окнами проехал тяжелый грузовик, и пол содрогнулся? Или она слишком резко двигала столы и стулья? Или (с улыбкой подумала она) Маничино просто соскучился и теперь хотел ее поприветствовать? Во всяком случае, за эти годы в механизме что-то разладилось. Девушке казалось, что Маничино сидит на стуле как-то криво, будто собираясь встать, держит голову слегка набок, и уголки его розового рта непривычно опустились… Глядя Маничино прямо в глаза, девушка протянула руку и попыталась высвободить рюмку из его пальцев. Она уже предвкушала свой триумф в танцзале – сколько там было шуточек насчет содержимого этой рюмки! Маничино судорожно вздрогнул, и ей показалось, что он пытается отдернуть руку. Ощущая растущее сопротивление, девушка упорно боролась с его неподатливыми пальцами и наконец вынула из них рюмку. На этот раз она не сомневалась, с лицом Маничино что-то происходит – он как будто пытался открыть рот… По-прежнему глядя Маничино в глаза, девушка залпом выпила коньяк, и ей показалось, что она проглотила комок огня, как факир из цирка. Ее крика никто не услышал, на площадь как раз ворвался оглушительно стреляющий мотоцикл.
Позже, тем же вечером, в кафе зашел новый хозяин со страховым агентом. Они осматривали помещение, обсуждали состояние проводки, и хозяин на все лады ругал безмозглую девицу, которая бросила дверь настежь и улизнула куда-то, в кино, разумеется, или на танцы! И только включив свет, они увидели за столиком у самого окна худенькую девушку в коротком красном платье.
Она сидела, картинно положив ногу на ногу, опершись острыми локтями на стол и томно попивала из рюмки коньяк. Время от времени девушка легко наклоняла коротко остриженную голову, будто приветствуя поглядывавших в освещенную витрину прохожих. Она не отозвалась на гневный голос хозяина, который требовал ответить, куда она подевала манекен – ту старую заводную куклу, черт возьми?! И когда он, склонившись, заглянул ей в лицо, девушка ответила ему взглядом ясных карих глаз – совсем новеньких глаз, стеклянных, нежных и наивных.
Двойная звезда
Посвящается Дирку Богарду, великому актеру, который сыграл далеко не все свои роли
Теперь те, кто писал о нем, могут сделать передышку. Еще некоторое время мы будем принуждены совещаться у редакционных телефонов – все реже и реже, откладывая неспешные и уже ненужные звонки. По радио еще передают музыку к его фильмам, в газетах изредка мелькают фотографии. Преданные поклонники долго еще будут удерживать в памяти то, что осталось от славы этого актера, но и они забудут его, как забывается все. А чем все закончится? Перепутанной буквой в фамилии в заметке, которую никто и не прочтет. Полупустым кинозалом. Полным забвением. Я сижу в своем кабинете у открытого окна, смотрю на светлый осенний день, перечитываю старые газетные вырезки. Назову лишь первую букву его имени. К чему излишние подробности?
