Иван Панкеев - Копья летящего тень
Готовился я по всем правилам некромантии и гонтии — наук о вызывании теней умерших. Представить не мог раньше, что это столь азартное занятие — разыскивать в старых книгах и журналах отрывочные, разрозненные публикации и пытаться из полученной мозаики создать самостоятельное полотно.
Восьмой день моего воздержания пришелся на пятницу. Продукты, коренья и травы валялись на кухне, занимая стол, подоконник и застеленное газетой кресло. Придя к выводу, что для духа худосочного Солодовского всего этого слишком много, я взял равные доли от всего принесенного и тщательно перемешал в тарелке. Получилась влажноватая лепешка, в которой меня не устраивали ни форма, ни консистенция. Пришлось немного подсушить ее, на всякий случай распахнув настежь окно. Лепешка стала рассыпчатой и легко разминалась пальцами в порошок.
Весь вечер я повторял тексты заклинаний и последовательность действий, почерпнутые в «Объяснениях Магии» Эккартсгаузена и «Фарсалиях» Лукиана, в «Короле Гаральде» Бульвер-Литтона и «Оккультной философии» Агриппы Неттесгеймского, в «Библиотеке волшебства» Горста и «Теории науки о духах» Юнг-Штиллинга.
Следуя рекомендациям, еще с утра уделил нищим денег на помин души Солодовского, затем, вернувшись домой, очертил магический круг, сразу же ставший мешать в тесной кухне, ибо оказываться в нем не хотелось и приходилось все время обходить оставленную мелом черту. Но и без него — никуда, ибо, по убеждению некоего Карла Кизеветтера, опубликовавшего свою статью еще в начале века, вызванные духи иногда наносят вред вызывателям, а иногда запрещается во время вызывания переступать за линию магического круга.
«Бог мой! — думал я время от времени, словно со стороны наблюдая за приготовлениями, — да меня гнать надо в три шеи с кафедры! Ученый, понимаешь ли, материалист! Хорошо, что хоть никто не видит».
Ближе к полуночи небо заволокло темными низкими облаками, тревожно покачивающимися над городом; ветер стал порывистым и заставлял раскачиваться огромные тополя за окном; где-то вдали, на окраине, уже, видимо, шел дождь и небо то и дело озарялось вспышками далеких беззвучных молний. Это еще более усугубляло состояние организма, доведенного до нервного напряжения. Неосознанный страх в душе боролся с чувством стыда. Отступать казалось постыдным — словно признавал над собою власть более слабого; так утром бывает неловко за боязнь ночной темноты, ибо ужасный призрак на деле оказывался всего лишь забытым на спинке стула халатом.
Передвинув кресло в очерченный посередине кухни круг, я затеплил свечу, поставил на зажженную газовую конфорку жаровню, сдерживая дрожь в руке, высыпал на нее полупорошок-полукашицу, и быстро вернулся в кресло. Губы сами стали шептать вызубренные за день слова заклинания, а для глаз перестало существовать все вокруг, кроме квадрата жаровни с горсткой серого зелья на ней.
По мере того, как металл накалялся и влага окончательно покидала сотворенный мною состав, воздух небольшого помещения наполнился сложным ароматом, похожим то ли на запах тлеющего сена, то ли на многоступенчатый обонятельный каскад аптечно-кухонного свойства. С легким потрескиванием и шипением порошкообразная масса едва заметно пошевеливалась, начиная дымиться.
Я ждал, когда жаровня раскалится докрасна, травянистый холмик вспыхнет фейерверком и превратится в горстку пепла, естественно завершая этим мои «колдовские» потуги. А потом, добродушно посмеиваясь над собой, можно будет выпить водочки из запотевшей бутылки — за завершение эксперимента, принять душ и со спокойной душою улечься спать.
Но пламени не было. Жаростойкий порошок принял форму маленького круглого блина, края которого подрагивали на начинающем краснеть металле, выстреливая струйками дыма. Наконец, шевеление началось и в центре — так на мгновение напрягается, словно спружинивается, бумага перед тем, как вспыхнуть. Сильный сизый дымок заструился к потолку. Удивительно: он не лез в глаза, не окутывал меня, не распространялся по кухне, но я отчетливо ощущал его слегка удушающий запах.
Ни на миг не отрывая взгляда от жаровни и находясь в уверенности, что скоро и само основание для дыма должно исчезнуть, я обомлел и инстинктивно вжался в кресло, подняв глаза чуть выше. Да, это был он, Солодовский. Я не видел лица — оно словно не выткалось, но в очертаниях головы, где наблюдалось подобие лысины; в сложенных на животе, словно поджатые лапки, руках; в самой согбенности прозрачной серой фигуры, почти упирающейся в потолок, угадывался покойный профессор.
Все прочее перестало для меня существовать. Я видел, как он тревожно, будто слепой, слегка поворачивает голову из стороны в сторону — как бы принюхиваясь. Затем послышался сдавленный осторожный вздох, и голос, в котором не было ничего живого — серый, однотонный, бесплотный голос, но он мог принадлежать только Солодовскому и никому другому:
— Зачем я вам нужен?
Звук старой, заигранной, шипящей и поскрипывающей пластинки — через невидимую, но явную толщу.
До боли в пальцах я сжимал подлокотники кресла. Глаза устали от напряжения, хотелось опустить голову, но я не мог оторваться от призрачной серой массы. Наконец, совладав с пересохшим горлом, сипло спросил:
— Вы — профессор Солодовский?
— Да, я был им.
— Идея преждевременного старения и генной мутации — ваша?
— Мое исполнение. Желание возникло у человека по фамилии Гория, от которого я зависел. Но он умел только желать, а я открыл механизм. Зачем вам это? Мне нет покоя. Все тревожат меня из-за этого. Разве мало я сделал и другого?
Подавшись вперед, вперившись глазами в дымные очертания, я, вероятно, был похож на следователя, для которого важно лишь успеть спросить.
— Это было оружием?
— Да.
— Оно осталось?
— С таким не расстаются. Когда говорят, что уничтожено все, говорят почти правду. Один, оставленный в пробирке, вирус ни увидеть, ни взвесить, ни пощупать нельзя.
— Вам было страшно?
— Мне было интересно.
— Смотреть, как умирают дети?
— Видеть, как действует вирус.
— И сейчас вы не раскаиваетесь?
— Сейчас уже поздно.
— А при жизни?
— Я должен был это сделать.
— Кому — должен? Гория?
— Есть силы более сильные.
— И сейчас?
— Всегда. Если свет нельзя погасить, то надо зажечь такой огонь, перед которым свет померкнет.
— Вы убеждены в своей правоте?
— Все забудут, что это сделал я, но будут жить в страхе перед сделанным мною. Ваша мечта — постичь тайну света, я же был послан увлечь тайной тьмы.
