Иван Панкеев - Копья летящего тень
Тогда Солодовский поразил меня несоответствием его огромной славы и старческой немощи: губы тряслись, искажая слова, которые ему приходилось выталкивать наружу, пиджак висел, как на скелете, костлявые руки постоянно что-то нашаривали, словно все должны были перепробовать: фужер, салфетку, вилку, нож, край стола, скатерть, пуговицы на пиджаке, клапан кармана, снова фужер…
Казалось, он вот-вот упадет и с грохотом развалится на отдельные части — на ноги, руки, голову, которые, в свою очередь, тоже станут раскатываться по швам и суставам.
Но стоило вслушаться в смысл сказанного, как становилось ясно, что человек это жесткий, и в голову пробиралась мысль, что сама смерть, играя роль наивного, доброго, немощного старичка, пытается хотя бы внешностью вызвать к себе сострадание.
Может быть, именно в этот вечер я так и не думал, может, все это — позднейшие наслоения и домысливания. Тогда это был для меня видный ученый, лет сорок назад что-то неведомое и непонятное мне, но грандиозное, изобретший и последние десятилетия известный не столько научной (этим под его якобы руководством занимался целый институт), сколько благотворительной деятельностью. Не было месяца, чтобы он не выступил в защиту очередных униженных и оскорбленных, вплоть до сексуальных меньшинств; или не учредил новую ассоциацию, помогающую инвалидам; или не перечислил гонорар на нужды милосердия. Комментируя каждое из этих деяний по телевидению или в газетах, Солодовский непременно обращался с призывом к отечественной и мировой общественности прислушаться к зову сердца, выполнить свой долг и быть чистым перед Богом.
Лишь после его смерти я узнал о том, во что и сейчас не могу и не хочу верить. По слухам, основное открытие профессора состояло в том, что он нашел два способа массового воздействия на человеческий организм.
Первый — когда после обработки с воздуха биохимические процессы в теле начинали протекать с такой скоростью, что организм изнашивался через два-три года; двадцатилетние становились семидесятилетними и умирали; дети, сохранив свое умственное развитие, почти моментально созревали и тоже старели, едва успев выучить таблицу умножения.
Второй способ с виду казался менее ужасным, но — лишь с виду: подобная же обработка вызывала такую генную мутацию, что в третьем поколении люди перестали рожать детей. Два поколения могут жить, ни о чем не подозревая, не болея, но затем родители и деды увидят, что они — последние, ибо на свет станут появляться только дебилы, дети-растения, не способные ни думать, ни даже отличать родных от чужих.
Вероятно, в случае войны оба способа в зависимости от целей, были уникальными: не надо было разрушать города, экономику, заражать почву и воду. Но, когда первый способ прошел испытание и Солодовский увидел результаты: сморщенных лысых бывших детей, все еще играющих в куклы и радостно-настороженно берущих протянутые конфеты; пытающихся прыгать через скакалки и удивляющихся, почему в их ногах нет сил, глухих и с выпавшими зубами, — он был так поражен бесчеловечностью изобретенного, что, говорят, не без его помощи сведения просочились дальше, чем им полагалось.
Профессора лишили привилегий и под охраной отправили отдыхать на спрятанную в горах виллу, где кроме него, жены и десятка охранников не было ни души, а поднятый прессой скандал уладили, решительно заявив, что ничего подобного не было и нет, что досужие журналисты, не разобравшись, все переврали, описывая обыкновенные, никем не засекреченные опыты гериатров — специалистов по долголетию: всякие там подвижность белков, прием кислорода, выделение углекислоты…
В сущности, как потом нехотя и почти полушепотом пояснил мне приятель, группа Солодовского как раз и занималась проблемой долголетия — подвижностью белков, приемом кислорода, выделением углекислоты.
Я не стал ставить приятеля в неловкое положение, выспрашивая: занимались ускорением или замедлением этих процессов, ведь и само по себе слово «долголетие» можно трактовать в обе стороны. Слава Богу, шок прошел, общественность успокоилась и всем стало не до этого, потому что еще не разобрались с термоядерной, атомной, водородной бомбами, на горизонте замаячила нейтронная, самая «гуманная» — пресса подняла волну протеста против нее, на время позабыв даже о СОИ и локальных войнах.
Правда, иногда мелькали сведения то о случаях преждевременного старения — то о целых новых домах для олигофренов, но чего не бывает в наше сумасшедшее время на такой перенаселенной планете?
Солодовский, отдохнув в горах, вернулся в столицу, правда, уже в другой институт и, развернув благотворительную деятельность, стал любимцем масс, которые писали ему благодарственные письма, присылали телеграммы о помощи и клялись его именем довести человечество до полного счастья.
Вот уже лет пять, как он умер, а любая акция милосердия начинается с доброго слова о нем и завершается почтением его памяти. Интересно, знают нынешние школьники, что он был еще и известным ученым, или в их представлении это только добрый доктор Айболит?
Как и почему возникло в голове именно это имя? Не после ль разговора с Никой о ремесленничестве и о сути творчества? Размышляя о том, а кто же я сам: историк, занимающийся далекой эпохой; в чем мои открытия и озарения; какова польза от моих трудов — не тогда ли я впервые задумался о Солодовском? О том, кто он — творец или разрушитель, ученый или исчадие ада, или — преступник? Чем для него самого было его открытие — радостью, утверждением, выполнением заказа, способом разбогатеть, возможностью властвовать, — чем? И не замаливанием ли греха были все его последующие благие дела?
Но главное, что волновало и на что, естественно, не было ответа, — неужели смерть все списывает, неужели и там, в аду или в раю, не отвечает он за содеянное; или благотворительные подачки в состоянии перевесить преступление? Тогда к чему все земные нравственные законы?
Конечно, я сам был виноват в том, что позволил вопросам отпочковаться друг от друга и расти, подобно ветвям. Но коль уж они заполнили меня и требовали ответов, надо было на что-то решаться. Я решил обмануть себя — вызвать дух Солодовского, заранее зная, что это предприятие обречено на провал.
Готовился я по всем правилам некромантии и гонтии — наук о вызывании теней умерших. Представить не мог раньше, что это столь азартное занятие — разыскивать в старых книгах и журналах отрывочные, разрозненные публикации и пытаться из полученной мозаики создать самостоятельное полотно.
Восьмой день моего воздержания пришелся на пятницу. Продукты, коренья и травы валялись на кухне, занимая стол, подоконник и застеленное газетой кресло. Придя к выводу, что для духа худосочного Солодовского всего этого слишком много, я взял равные доли от всего принесенного и тщательно перемешал в тарелке. Получилась влажноватая лепешка, в которой меня не устраивали ни форма, ни консистенция. Пришлось немного подсушить ее, на всякий случай распахнув настежь окно. Лепешка стала рассыпчатой и легко разминалась пальцами в порошок.
