Иван Панкеев - Копья летящего тень
Полгода назад? Год? Вечность? И — было ли? Или — только будет? Иначе, почему же тогда я живу, словно, в предощущении небывалого светлого праздника?
«Господи, Ты добр, ибо создал нас; продли наше счастье, здоровье, любовь, ведь чем больше любви на земле, тем ближе люди к Тебе, Господи, тем меньше грехов они совершают. Кроме этого могу просить Тебя только об одном — не покидай нас никогда, чтобы можно было молиться Тебе и благодарить Тебя за день прошедший и за дарованную жизнь», — поймал я себя на молитве, рождающейся в глубине сознания и дополняющей ту гармонию и то благодарное счастье, на чьих волнах плавно покачивалась моя похожая на музыку душа.
Я еще раз окинул взглядом комнату, удивляясь радостному ее преображению, посмотрел на лицо Ники, улыбнулся серебряной змейке, обвившей безымянный Никин палец; и змейка, словно отвечая на улыбку, сверкнула блестящим своим глазом, позволив на долгий миг увидеть сливающиеся в сплошное кольцо розоватые колонны «Карфагена», гибкие молодые фигуры, красивые платья и смокинги, слепящую медь оркестра, огромную хрустальную люстру, то приближающуюся, то удаляющуюся… Что это? Мое воспоминание или маленький бриллиантик сумел запомнить и это, и теперь шаловливо возвращает мне частичку моей жизни, словно демонстрируя свою вездесущность, и тайную силу, и способность улавливать настроение?
Из мгновенного ослепления, так и не стершего улыбки, меня вывел взгляд Ники.
— Чему ты улыбаешься? — спросила она с осторожной теплотой, не делая ни единого движения, от чего глаза ее и губы жили как бы самостоятельно.
— Я улыбаюсь нам — тебе и себе. Потому, что я счастлив. Потому, что я тебя люблю.
Теперь не надо было бояться разбудить ее, и я со всею силой, скопившейся за долгие минуты любования, прижался к ее упругой груди, будто хотел раствориться в ней или вдохнуть ее в себя.
И снова потолок квартиры стал бирюзовым небом, тахта — воздушным облаком, а ковер на полу — зеленой травой.
Как много могут руки, созданные для любви! Они могут все, ибо в такие минуты становятся и глазами, и ушами, и губами — они и видят, и слышат, и говорят.
Как много светлых тайн в человеческом теле, созданном для любви! Их не разгадываешь, потому что они все время новые, но они сами раскрываются навстречу, всякий раз удивляя и радуя.
Как много ласковых и нежных слов знают губы, созданные для любви! Они звучат единой мелодией — прекрасной и неповторимой; они похожи на цветы, которые могут цвести только на поле любви и завянут в другом месте и в другое время.
День перешел в вечер, но мы не заметили этого. И вечер уже обнимался с ночью, медленно растворяясь в ней, как и сами мы растворились друг в друге, не находя сил разомкнуть объятия и отдалиться хотя бы на шаг.
Нам было не грустно молчать, но, когда рождались слова, они сразу становились объемными, и мы любовались ими, парящими в нашем бирюзовом небе и сверкающими там, подобно золотистым звездам.
Впервые Ника осталась у меня на всю ночь. А утром, собираясь на какую-то из своих нетрадиционных, или, как я называл их, ненормальных кафедр, сообщила, как о давно решенном:
— Помнишь, Глеб, ты просил, чтобы я погадала тебе? Я готова. Но надо, чтобы и ты был готов. Мы расстанемся с тобой на восемь дней…
Видя мой протестующий жест, она засмеялась:
— Не навсегда же, я буду каждый день звонить, а в воскресенье вечером, в то воскресенье, ты придешь ко мне домой. Постись, друг мой, — летом полезно недельку попитаться фруктами и овощами.
И, не дав мне толком опомниться, поцеловала глубоким поцелуем и выпорхнула из рук, скрывшись за дверью, — только подошвы зашелестели по лестнице.
На следующий же день я стал выспрашивать у Ники, как именно она собирается гадать. Она сказала, что, наверное, в зеркале, в полночь, но что это не самое главное и не должно меня тревожить.
Выписав в библиотеке все, что касалось энонтромантии — так, оказывается, по-научному называется гадание в зеркале, — я узнал, что чудесный этот вымысел, названный одним исследователем «обольстительным обаянием, пережившим века», имел целью лишь показать девице ее суженого. Мне это подходило разве в том случае, если Ника решила пошутить. Однако, вгрызаясь в разрозненные сведения, узнал и о фессалийских чародеях, читавших в зеркале ответы, писанные кровью, и о древних греках, тоже принявших эту ворожбу, завещанную им древним Востоком; и о том, что канонов здесь не существует, и каждая ворожея по своей воле изменяет, а то и придумывает правила гадания.
Последняя встреча с Никой все еще жила во мне — памятью рук, глаз, губ, и я находился в том состоянии почти полета, когда ходится легко, живется беззаботно, а окружающий мир, кажется, создан для того, чтобы ты одаривал его своим безграничным счастьем, одновременно убеждаясь, что и сам он добр, светел и прекрасен.
В эти дни по улицам почему-то ходили только очень красивые, самые красивые в городе юноши и девушки; на скамейках сидели самые светлые старушки; дети были похожими на сошедших с небес ангелов; и зелень восхищала своей небывалой сочностью; и цветы завораживали таинством красок. Смятение и смута, копившиеся в душе последние годы, вытеснялись ровным спокойным светом, которого становилось все больше и больше.
Наконец наступило воскресенье. Соскучившись по Нике и предчувствуя радость от одного лишь взгляда на нее, я не дотерпел до позднего вечера: бросив в сумку бутылку «Изабеллы» (отметить завершение гадания) и купив у прелестной рыночной цветочницы разлапистый букет любимого Никой жасмина, я, воистину на крыльях любви, помчался к самой очаровательной в мире женщине.
Никина сосредоточенность не то чтобы озадачила, но несколько охладила мою страсть. Она куда более серьезно относилась к своему делу, чем я мог предполагать. И мой шутливый настрой как-то растворился, исчез.
Внутренне я продолжал воспринимать происходящее как некую игру в серьезность, но выражение Никиных глаз, ее состояние, вскоре передавшееся и мне, уже сами по себе отвергали даже мысль о шутке, игре, обмане. Бледноватая, торжественная, в черном хитоне, она плавно передвигалась по квартире, не сделав ни одного резкого движения, будто боялась потревожить даже воздух.
— Мне никогда и ни с кем не было так хорошо, князь Глеб, как с тобой, — произнесла она грудным голосом, задержавшись у вазы с жасмином, и ноздри ее затрепетали. — Ты подарил мне пир жизни, и я хочу отблагодарить тебя трапезой души, достойной князя.
Я понял, что ни иронии, ни случайности нет в том, что она называет меня студенческим прозвищем, в смысл которого была посвящена не столь давно. Приятели произносили это слово привычно, не задумываясь; студенты — смакуя, с придыханием; в устах Ники оно звучало естественно, как обращение к равному.
