Нина Бархат - Садовник (история одного маньяка)
Вновь накатило щемящее чувство потери. Подчиняясь его знакомому весу, Эд стоял, часто глотая ледяной воздух, и пытался избавиться от проклятых слез. Не в силах смириться с тем, что опять ее упустил… Он яростно вытирал заливавшие лицо капли и злился на ветер, на простуду и больше всего - на свою судьбу…
Но вдруг порыв обжигающего ветра ударил в грудь, и картина внизу обрела знакомые черты - так, словно человек оглянулся через плечо и дал наконец себя узнать: в по-осеннему обгоревших кронах мелькнули домики и окна, полные вечернего уюта… А на переднем плане, совсем недалеко, качнулись и разошлись липы, обнажив бревенчатую стену. Сквозь прореху в листве, обнаруженную случайной игрой ветра, проглянул двор. Зеленый мох растительности затягивал каждый его уголок. И Эд почему-то был до сумасшествия уверен, что янтарный отблеск в глубине двора не цветы, а тайный знак ее присутствия.
Он почти не дышал. Казалось, ему доверили что-то удивительное и хрупкое. Какую-то тайну, которую всеми силами следовало оберегать…
Спускаясь с высотки полупьяной походкой счастливого человека, он напевал себе под нос и думал, где в этом городе можно купить приличный бинокль.
Следующие две недели Эд фактически жил в недостроенном здании.
В первый же день он принес с собой маленький раскладной стул и теперь приходил сюда рано, как на любимую работу, - с термосом кофе и непривычной мягкой улыбкой.
Он садился у окна, поставив термос у ног, и с биноклем в руках начинал свое утро. Нет, их утро.
Она просыпалась очень рано, даже если Эд подносил линзы к глазам в семь, ее легкая фигурка уже мелькала в саду: энергично носилась взад и вперед с какими-то кувшинчиками, тяпкой, вилами и нелепой маленькой блестящей лопаткой, то возникая в зоне видимости, то надолго исчезая из нее. Эд злился, снова и снова перенастраивая бинокль и не желая поверить, что не вся ее жизнь доступна его наблюдению…
Точно поддразнивая, она была в этот час особенно весела. В прицеле бинокля ее смеющиеся губы шевелились, и Эд бросался расшифровывать слова. Безуспешно! Тогда он пытался хотя бы понять, поет она или же просто разговаривает со своими питомцами… И отчаянно завидовал каждому стебельку, которого касалась ее рука.
А потом она выходила в сад с чашкой (чай? молоко? кофе?) и, опираясь о ствол старого ореха, садилась прямо на травяной ковер. Как раз напротив «окна» в листве. Золотистые волосы искрились бликами. Она пила и серьезно, без тени улыбки, смотрела Эду прямо в глаза. Ну по крайней мере ему нравилось так думать.
Около половины девятого она отправлялась на учебу, тратя на сборы ровно пятнадцать минут.
В первый раз Эд чуть не сошел с ума - был уверен, что упустит ее, не успеет догнать. Она просто растворится в утренней дымке за перекрестком… Навсегда.
Но он успел. И, покачиваясь на рельсах, неторопливый трамвай долго демонстрировал ее профиль на заднем стекле…
С тех пор Эд выучил график ее передвижений лучше, чем собственный.
В 9:00 она стояла у дверей художественного института на проспекте Мира, 17. Огромные двери радостно распахивались ей навстречу, норовили мягко хлопнуть по попке, провожали внутрь долгими нежными взглядами… И не выпускали до 16:00.
Все это время Эд сидел в машине. Иногда дремля под косыми солнечными лучами, иногда слушая музыку в наушниках-«пуговках». Но чаще - просто сидел и смотрел на широкую дорогу от входа в институт до места его стоянки. Дорогу, которая неизменно приводила ее к нему… а затем мимо - в слепящую осеннюю даль…
В один из первых дней он сотворил глупость - ответил согласием на просьбу шефа посетить одного очень важного клиента в противоположном конце города. Эд наивно думал, что так часы без нее пройдут быстрее.
Но он ошибся - они стали безразмерными!
Всю встречу он сидел как на иголках, отсчитывая каждый щелчок проклятого времени. И буравя взглядом дородного толстяка с пухлыми пальцами и маслянистыми глазками за мраморным столом напротив. Мужчина потел и ерзал, начинал запинаться…
А Эд на своем внутреннем экране наблюдал в подробностях, как она выходит из дверей, ступает на пешеходный переход, отворачивается и машет подруге, окликнувшей ее из окна… И вдруг летящая на полной скорости машина с каким-то козлом за рулем (да вот с этим тошнотворным толстяком, например!) сбивает ее, в одно прикосновение сломав всю красоту и юность!…
Эд встряхивал головой, отгоняя назойливое видение, и грубил клиенту, не в силах провести здесь еще хотя бы миг, пока она там - в пугающей неизвестности, совсем одна.
Когда он наконец смог вырваться из сетей обязательств, педаль газа чуть не лопнула под его ногой. Казалось, «хонда» взлетит и ринется по воздуху догонять ее, исчезающую, уже почти невидимую!… Десять минут спустя он затормозил возле института, разбрызгивая в стороны кипящий асфальт и неосторожных пешеходов, и выпал из машины, глотая подслащенный адреналином воздух.
Несколько мучительных мгновений ее не было. Сердце сжималось, а глаза исподволь то и дело проверяли злополучный переход…
Но вот солнце вспыхнуло в открывающихся дверях, и ее ясный смех залил подъездную площадку.
Эд был по-настоящему счастлив.
С тех пор она не оставалась без надзора: пока шла домой (полчаса, всегда пешком) со своей неуклюжей папкой под мышкой и сумкой, падавшей с плеча, взгляд Эда, отточенный, как нож, отслеживал каждое ее движение.
А после он мчался к своей крепости, боясь опоздать и пропустить момент, когда мелькнут золотой волной среди насыщенной меди крон ее волосы. Но еще больше боясь, что опять краски смажутся, и все окажется сном.
Она не сразу появлялась во дворе, и Эд изнывал от нетерпения, не понимая, что можно так долго делать в эти медленные послеобеденные часы, когда листья пригибаются к земле под непомерной ношей угасающего солнца. Но к 18:00 с огромным мольбертом, кистями, тюбиками и еще десятком загадочных и совершенно бесполезных с виду мелочей она все-таки появлялась в саду.
Устанавливала мольберт в одном и том же месте, отворачивая картину и подставляя лицо последним мягким лучам… И взгляду Эда. С этого мгновения он окончательно погружался в сладкий плен вечерней лихорадки!…
Во время работы она преображалась почти до неузнаваемости - черты обретали четкость и сосредоточенность, обычно ей совершенно несвойственные. Она вся словно заострялась, глядя то на еще пустой лист, то в угол двора, где располагалась ее невидимая мишень. Хмурилась, надувала свои прелестные губки и, небрежно отбросив драгоценный золотистый плащ за спиной, вдруг хватала кисть. Рука бросалась к мольберту хищной птицей - стремительно, словно не писала с натуры, а спешила запечатлеть мимолетные образы, возникавшие в воображении… Ноги ловили равновесие, и в какой-то момент она начинала раскачиваться взад и вперед, вызывая у Эда приливы нестерпимого жара…
