Валерий Михайлов - В лабиринте версий
– Позвольте мне кое-что процитировать[7]:
«В августе 1968 года испанское правительство на острове Ивиса бросило за решетку человека за создание большого цикла набросков и картин – прекрасных, невероятно лирических произведений, которые «Арт Экспертс» признал шедеврами.
Тюремное заключение этого Создателя Шедевров не было цензурой в обычном эротическом или религиозном смысле. Никто ни разу не обвинил этого художника в политической некорректности. Его арестовали по сугубо техническим соображениям. Дело в том, что он ставил под своими работами чужое имя, точнее говоря, подписывал их чужими именами. Такими, например, как Пикассо, Ван Гог, Модильяни и Матисс.»
– Речь идет об Эль Мире или Эльмире де Хори, который использовал до сотни псевдонимов. Так вот, своим «творчеством» этот человек спустил в унитаз не только институт экспертизы, как таковой, – многие его работы были и остаются признанными работами тех мастеров, чьи имена стоят на картинах, – но и сам факт существования полотен Пикассо, Ван Гога, Матисса и других, не менее известных мастеров живописи. Теперь, чтобы быть точным, нужно говорить, «предположительно» каждый раз, когда речь заходит о принадлежности чего-либо кому-либо.
Вся история строится исключительно на предположениях, и история Ленина или Булгакова не является исключением. Более того, в замке Иф есть камера, в которой сидел Эдмон Дантес, есть свидетельства, есть те, чьи предки знали его лично. В Лондоне существует квартира Шерлока Холмса, а в начале века Соединенные Штаты Америки подверглись нападению марсиан. Как потом объяснили людям, это была всего лишь оригинальная постановка Войны Миров[8].
– Если следовать вашей логике, Андрюша, – вмешалась Катенька, – нельзя быть уверенным даже в собственном существовании, не говоря уже об окружающих. Вот вы, например, – обратилась она к Трубопроводову, – как вы можете быть уверены, что мы – это мы, а не люди, выдающие себя за нас. Да и, можем ли мы быть уверены, что вы – первопроходец Трубопроводов, а не мошенник, выдающий себя за него? Согласитесь, принципиально верного ответа на этот вопрос нет и быть не может.
– А я вообще не тот человек, который тот человек, – хитро подмигнув, сообщил Ты.
– Давайте вернемся к Булгакову, – предложил Трубопроводов, которому от этой всепоглощающей неопределенности стало не по себе.
– Так, вот, – продолжил Кирилл Федорович, – примерно 5–3 тысячи лет назад нашу планету посетили земноводные существа, прилетевшие из звездной системы Сириуса. Они-то и дали людям тот толчок, который привел их на путь цивилизации. Считать этот факт абсолютно доказанным мешает лишь то давление на общественное сознание, которое оказывает ортодоксальная наука, ставшая современной инквизицией, борющейся с ересью, и мировые спецслужбы.
Несколько менее доказанным, но вполне логически оправданным, может быть предположение, что, задав нам направление развития, эти ребята создали некую присматривающую за нами структуру или тайный Орден Пса, так как Сириус с древних времен ещё называется Псом. Именно Орден Пса стоял за всеми тайными обществами, включая масонов, иллюминатов и даже иезуитов. Для всех профанов это был орден, сражающийся за мировое господство. Но им самим мировое господство было нужно, как нам царская корона в мире улиток или глистов. На самом деле Орден Пса занимался моделированием и исследованием нашего поведения в различных ситуациях.
При чём здесь Булгаков? Очень, даже, при чём. Его «Мастер и Маргарита» – это намек с намеком. Возьмем, для примера, вторую главу, где Пилат беседует с Иешуа, – Кирилл Федорович достал с полки книгу и принялся читать:
«– Левий Матвей, – охотно объяснил арестант, – он был сборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом выходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, – тут арестант усмехнулся, – я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово…»
Так он впервые намекает Пилату, который, как любой представитель власти столь высокого уровня, был связан с Орденом Пса, на то, что тоже имеет к этому Ордену непосредственное отношение. Далее:
«И вновь он услышал голос:
– Истина, прежде всего, в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.
(…)
– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, – и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, – арестант повернулся, прищурился на солнце, – позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.»
Иешуа второй раз намекает на Пса, и даже демонстрирует кое-что из того арсенала, которым наделил его Орден. На этот раз Пилат осознает, с кем имеет дело. Но Пилат связан правилами игры, и он не может помиловать человека, пусть даже инспектора с Сириуса, который так говорил о власти цезаря:
«– В числе прочего я говорил, – рассказывал арестант, – что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.»
Пилат вынужден подписать смертный приговор, но позже, в разговоре с первосвященником Каифой, он буквально требует, чтобы тот своей властью помиловал Иешуа. Когда же тот отказывается, Пилат говорит:
«– О нет! – Воскликнул Пилат, и с каждым словом ему становилось все легче и легче: не нужно было больше притворяться, не нужно было подбирать слова, – слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою! Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать со стен щиты с вензелями императора, перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится! Вспомни мое слово, первосвященник. Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания. Вспомнишь ты тогда спасенного Варраввана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною проповедью!»
