Уильям Хьёртсберг - Сердце Ангела
— Ты что, легавый?
Я кивнул. Начни я запираться, было бы еще хуже.
— Сыщик, значит. — Хаггарти опять сплюнул. — А что? Всем как-то жить надо.
— Шпиков не перевариваю, — буркнул великан.
— Не перевариваешь, так не ешь.
Мой критик недовольно крякнул и умолк, а Хаггарти расхохотался и так стукнул по столу кулаком в красно-синих узорах, что развалил столбики фишек.
— Я знала Зору.
Это сказала толстуха. Ее голос был полон магнолий и акации и звучал нежнее фарфорового звона китайских колокольчиков.
— Только она была такая же цыганка, как мы с вами.
— Вы уверены?
— Конечно. Эл Джолсон[21] вон черной краской мазался, только негром от этого не стал, так?
— И где она сейчас?
— Не знаю. С тех пор как она отсюда снялась, я ее не видела.
— А когда она снялась?
— В сорок втором, весной. Взяла и ушла. Бросила тут все, даже не сказала никому.
— Расскажете мне о ней?
— Да мне и рассказать-то особо нечего. Мы с ней иногда кофе пили, болтали о погоде, о том, о сем…
— А про Джонни Фаворита она вам ничего не говорила?
Толстуха улыбнулась — где-то там, внутри этой тонны сала, мне улыбнулась маленькая девочка, которой подарили нарядное платье.
— Джонни Золотое Горлышко! Душка, настоящий фаворит, — счастливо улыбаясь, она напела старую песенку. — Я как-то читала в газете, что Зора ему гадает. Хотела ее расспросить, но она ни в какую. Небось, у них это как у священников: тайна исповеди.
— А еще что-нибудь помните? Хоть что-нибудь?
— Не знаю, как вам и помочь. Я ведь ее не так чтобы уж очень-то хорошо знала. Ой! Вам знаете, с кем надо поговорить…
— С кем?
— С Полом Больцем. Он у нее зазывалой работал. Он до сих пор здесь.
— А где его искать?
— Как в «Стипль-чез» идти, знаете? Он там сторожем работает.
Толстуха, как веером, обмахнулась телевизионным журналом.
— Послушай, Хаггарти, а нельзя как-нибудь отопление убавить? А то тут жара, как в парилке, я растаю скоро.
Хаггарти расхохотался:
— Я тебе растаю! Ты ж нас всех тут утопишь к чертовой бабушке!
Глава двадцать вторая
На Бродвок и на Брайтон-бич не было ни души. Там, где летом сплошным тюленьим лежбищем потели многочисленные отдыхающие, теперь бродили только несколько настырных стервятников с палками для изыскания в песке пивных жестянок. Сразу за стервятниками начинался чугунного цвета Атлантический океан. Черные буруны налетали на волнорезы, брызгая свинцовой пеной.
Парк «Стипль-чез» занимал десять гектаров. Над стеклянным павильоном шестидесятиметровым зонтиком торчала парашютная вышка, оставшаяся после всемирной ярмарки тридцать девятого года.
Вывеска над входом зазывала: «Заходи, повеселимся!» Чуть пониже была намалевана осклабленная физиономия Джорджа Тилью — отца-основателя заведения. В не сезон «Стипль-чез» мало располагает к веселью, и, глядя на Джорджеву улыбку, я не смог доискаться причин его искрометного оптимизма.
Я нашел подходящую дыру в сетчатой ограде, пролез внутрь и, подергав ручку входной двери, стукнул кулаком по стеклу. В пустом и гулком павильоне прокатился грохот, как будто дюжина полтергейстов затеяла попойку с танцами. Не спи, старик! Проспишь царствие небесное! Я двинулся вдоль стены, не забывая лупить ладонью по стеклу.
Завернув за угол, я уперся лбом в дуло револьвера. Это был полицейский кольт тридцать восьмого калибра, но мне он показался чуть ли не Большой Бертой.[22]
Револьвер был зажат в бестрепетной длани старика в бурой униформе. Поверх носа, напоминающего головку столярного молотка, на меня уставилась пара свинячьих глазок.
— Замри! — приказал старик.
Близость револьвера давала странный эффект: голос сторожа доносился до меня как будто из-под воды. Я замер.
— Вы, наверное, мистер Больц? Пол Больц, да?
— Не твое дело! Ты кто такой?
— Меня зовут Ангел. Я частный детектив. Я сейчас расследую одно дело, хотел задать вам пару вопросов.
— Детектив? Чем докажешь?
Я полез было за бумажником, но в ту же секунду ствол весьма красноречиво уперся мне в пряжку ремня.
— Левой доставай! — рявкнул Больц.
Я взял дипломат в правую руку и левой вынул бумажник.
— Бросай на землю и два шага назад.
— Вышел месяц из тумана, вынул пушку из кармана…
— Чего? — Продолжая целиться мне в пупок, Больц нагнулся и поднял бумажник.
— Ничего. Так, сам с собой разговариваю. Расстегните кармашек, там сразу сверху копия удостоверения.
— Так… Значок? Барахло. У меня дома таких жестянок валяется — во, по горло.
— Да бог с ним, со значком. Я и не говорю, что он настоящий. Вы копию посмотрите.
Страж молча перебирал визитки в кляссере, свиные глазки бегали по строчкам. Я хотел было врезать ему, но передумал.
— Ну хорошо, убедил. Что тебе от меня надо?
— Вы — Пол Больц?
— Допустим. Дальше что? — Он швырнул бумажник мне под ноги.
Я нагнулся и подобрал его левой рукой.
— Слушайте, у меня сегодня денек выдался — не дай бог. Уберите револьвер. Я же сказал: мне надо с вами поговорить. Я же по-человечески прошу.
Больц оглядел револьвер, словно прикидывая, хорош ли он будет в жареном виде под соусом, потом спрятал его в кобуру, но застегивать ее не стал — с намеком.
— Ладно, я Больц. Выкладывай, чего у тебя там?
— Вообще-то, холодно. Тут зайти некуда?
Больц мотнул своей кривой тыквой, мол, иди первый. Я пошел, и он двинулся следом в полшаге от меня. Спустившись по короткой лестнице, я уперся в дверь с надписью «Не входить».
— Давай, там открыто, — сказал Больц.
Наши шаги пушечными выстрелами отдавались в пустом павильоне. Ну и аэродром! Сюда спокойно поместилась бы парочка ангаров и еще пяток баскетбольных залов. Большая часть аттракционов осталась еще от старых, немеханизированных времен. В дальней части павильона блестящим черным водопадом извивался желоб большой деревянной горки. Еще одна, под названием «Водоворот», начиналась у самого потолка и винтом спускалась к «Бильярду» — деревянной площадке с полированными вращающимися дисками. Ну и старина! Эти горки помнят девушек начала века в платьях с огромными рукавами, их элегантных кавалеров в соломенных канотье и каллиопу,[23] играющую любимые песни наших бабушек.
Мы зашли в комнату смеха и остановились перед первым рядом зеркал.
— Ну что у тебя за дело? — вопросил Больц, изучая двух уродцев в зеркале.
— Я ищу цыганку мадам Зору. Вы ведь работали на нее в начале сороковых?
