Анна Старобинец - Резкое похолодание
— Отдай… Отдай…
И все равно я стал любить зеркала, как бы ни злобствовал старик. Ведь в них отражалось и мое лицо — а на моем лице теперь появилась славная седая поросль. Снежно-белая шерсть, мягкая и гладкая, скрыла чуткие черты — старика, правнучки, людей. Я обзавелся наконец собственной внешностью — и я знал почему. Во мне не осталось любви. Совсем не осталось. Я молился об этом, я читал заклинания, я долго к этому шел — и вот пришел. Что мне теперь Даша (она, кстати, приходила как-то раз, брала у ведьмы деньги)? Бессмысленная мартышка. Забытое увлечение. Ноль без палочки… Что мне теперь старик? Пустое место. Ничто. Докучливая муха, долбящаяся в стекло, застрявшая навсегда в проеме между оконными рамами…
— Отдай мое…
— Отдать? Как же, как же! Сделать тебя свободным? Выпустить тебя отсюда? А самому остаться наедине с ведьмой и всеми этими выродками? Ну да, держи карман шире!
Чем больше старик ко мне приставал, чем благостней «свидетельствовали» братья и сестры, тем чаще я мучил Сяо. Тем изощренней. Я вымещал на нем всю свою злость, все свое раздражение, все свое одиночество.
Кот терпел чуть больше месяца. А потом он ушел. Я сам позволил ему уйти — и даже любезно подсадил его на форточку, до которой самостоятельно Сяо допрыгнуть не мог, но это не было помощью и не было милостью. Напротив. Это была моя самая злая выходка, самое жестокое издевательство; своеобразная казнь. Да, я был палачом. Я знал, что на улице Сяо не выживет, — и отпустил его. Он не умел добывать пищу, не умел нападать, не умел защищаться, не умел выносить холод, не умел жить вне дома, не умел жить один. Я отпустил его умирать.
Он умер через несколько часов — судя по жутким кошачьим крикам и кровавым пятнам на снегу, которые я разглядел из окна на следующее утро. Насколько я понял, он даже не отошел от дома. Наверняка повредил себе что-нибудь, когда спрыгнул со второго этажа: Сяо был очень неуклюжим. Ночью его разодрали собаки — прямо здесь, под окнами.
Весь следующий день Шаньшань плакала. Ее и без того узкие глаза-щелочки так опухли от слез, что почти не раскрывались.
Вечером пришли братья и сестры и по ее просьбе помолились за Сяо.
— Оу, спасибо тебе, Гоусподь, что ты принял его у себя сегодня! Ай-мень! Оу, Сяо был хорошим животным, ай-мень! Оу, Лорд, он был добрым животным! Сделай так, чтобы он утешился с Тобой, ай-мень! Ой, Гоусподь, сделай так, чтобы и наша сестра утешилась тоже! Ай-мень!
— Ай-мень!..
— Аминь, — старик скорчил рожу на пустом экране телевизора. — Отдай то, что принадлежит мне. Аминь.
— Принадлежало, — поправил я.
— Принадлежало, — эхом отозвался старик.
— Не отдам, — сказал я и включил телевизор.
Не из вредности, нет. Я все равно собирался это сделать: не могу долго жить без теленовостей — своего рода клаустрофобия.
— …в связи с надвигающимися морозами обратился к гражданам и призвал экономить электроэнергию во избежание…
— Отдай, — потребовал старик, мутным пятном расплываясь на полированной дверце шкафа.
Кота не стало — и некого было больше мучить. Разве что старика, но это уже как-то приелось: «Отдай». — «Не отдам». — «Отдай». — «Не отдам»…
— …также сообщил, что решение это добровольное, но многоуровневое…
— Отдай.
Отдать? Да я бы и отдал. Если бы… Если бы у меня не появились свои планы на этот предмет. И если бы не случилась беда.
Когда наступила весна и немного потеплело, я стал делать невозможное. Выходить на прогулки.
Я делал вылазки пару раз в неделю. Волю в кулак — и… Свой район надо знать, так я решил. Потом тогда, если что, не пропадешь. Будешь хотя бы знать, куда идти. Если окажешься на улице. Если что.
А на улице плохо. На улице очень плохо. Очень много машин, очень много людей, мужчин, женщин, детей, старух, смуглых, белых, тупых, святых, жирных, больных, безработных, работодателей, электросварщиков, продавцов, промышленных альпинистов, собак, голубей, мусора, грязи, снега, дерьма, рекламы, кафе, магазинов; все это движется, сталкивается, летает, тает, гадит, дымит, кричит, воняет, светится, лопается, ревет, матерится, лает, звонит, звенит, сигналит, визжит, подсекает, ползет, обгоняет, рычит, плюется, трещит, горит синим пламенем… Как все это помещается на таком сравнительно небольшом клочке земли — решительно непонятно. По-моему, раньше здесь было не так. Впрочем, не мне судить: я ведь особо не выходил в город. Но фотографии… Бабушка показывала мне фотографии… Спиридоновская церковь: белое здание, освещенное весенним солнцем, на улице — несколько прохожих. Несколько! Четыре или пять. Они не задевали друг друга локтями. Они не уворачивались от больших, черных, похожих на гробы автомобилей, а маленькие, побитые, разъяренные легковушки не мешали им перейти через улицу. На их лицах были разные выражения…
На этих — одно. Исступленное, дурное, бешеное. Мутные глаза смотрят только вперед, исподлобья; подбородок прижат к груди, губы стиснуты; руки в карманах, острые локти — в стороны; шаг ритмичен и быстр; по прямой, только по прямой: я — иду — я — спешу — дышу — догоняю — не вижу — не слышу — не терплю — ненавижу. Неправильные глаголы. В неправильном месте…
Именно в одну из таких вылазок случилась беда.
…Я возвращался домой своим привычным маршрутом — вдоль пруда. У пруда было поспокойнее. Там было много собачьего дерьма, зато никаких машин, а люди в целом передвигались медленнее, некоторые даже сидели (!) на лавочках. Там можно было просто погулять, а не доказывать себе каждую секунду, что я герой. Так что я шел не торопясь. А потом почувствовал, что кто-то идет следом за мной, тоже не торопясь, и смотрит мне в затылок.
Я резко обернулся.
— Ты мое взял, я твое возьму. Аминь! — он широко улыбнулся своим порванным ртом.
Тот самый, из пекарни «Волконский».
— Аминь, — неохотно подтвердил я. — Я твой должник.
Мой кредитор нисколько не изменился: румяное резиновое лицо, мертвые голубые глаза, потрескавшиеся губы, русые кудри. И по-прежнему в своем дурацком национальном наряде: картуз, расписная рубаха и шаровары; лапти утопают в холодной мартовской слякоти.
— Ты мой должник, и долг твой велик.
— Так и есть, — покорно согласился я. — Аминь.
— Долг платежом красен.
— Ты прав.
— А отсрочки не проси: все по сроку на Руси.
— Аминь.
— Скушал булочку, дружок, возвращай теперь должок.
Мне захотелось его ударить. Засветить прямо в этот мерзкий малиновый рот, в черную трещину — чтобы вся его отвратительная харя развалилась на две половинки, как гнилой арбуз. Но это было невозможно. Никак нельзя. Он был мне подобным. Кроме того, он имел надо мной власть: ведь я ему задолжал. Поэтому я был сама кротость:
