Мария Барышева - Мясник
— Когда ты все это успел сделать?! — изумленно спросила Вита. — Откуда ты вообще мог знать, что я позвоню?! И почему… зачем ты все это делаешь?!
— Знаешь, Витек, есть у меня такая привычка — не отвечать на глупые вопросы. Постарайся привести себя в божеский вид, чтобы не привлекать внимания, впрочем, что мне тебя учить. Деньги…
— У меня есть! — поспешно сказала Вита. Усы Венжина приподнялись в неожиданно хитроватой улыбке.
— Тебе все равно понадобится еще. Я предвидел, что, возможно, ты начнешь кочевряжиться, поэтому деньги уже там, в машине, под половиком. Дальше смотри — из Солнечного поедешь вот этой дорогой через Сергеевку, потом свернешь вот здесь на Новую Тополевку, а дальше уже дуй по своему усмотрению, только постарайся подольше не останавливаться, пока совсем не вымотаешься. У тебя еще нет примерного маршрута?
Вита машинально покачала головой, внимательно глядя на карту, но ее глаза тут же сузились и застыли.
— Думаю, я знаю, куда мне ехать.
Максим не заметил ее изменившегося взгляда, он смотрел на карту и только одобрительно кивнул.
— Вот и славно. Найди себе хорошую нору и сиди в ней, пока тут все не уляжется… правда, наверное, это надолго — так мне кажется.
— Пока меня не найдут, — пробормотала она.
— Да как им тебя найти? — удивленно спросил Венжин. — Будешь глубоко сидеть, так не найдут. Ведь даже я не буду знать, где ты.
— Он найдет, — произнесла Вита с каким-то суеверным ужасом и вздрогнула. — Ты не знаешь его. Он все просчитывает, он знает, как я себя поведу. Может, он даже знает, о чем мы с тобой сейчас говорим — слово в слово. По-моему, он может найти кого угодно… если захочет.
— Ну, милая, это уже попахивает мистикой, — сказал Венжин с натянутым весельем и сложил карту. — Все, пошли — время. Мне уже пора своим пастухам на глаза показываться, а то переполошатся, родимые.
— Максим, погоди, — Вита расстегнула сумку и вытащила из нее пухлую записную книжку. — Вот, возьми, это… Женькина. Он сюда координаты заносил… командировочных наших. Я страницы отметила, где надо… Постарайся как-то с ними связаться, предупредить, я успела только Султана…
Венжин, помрачнев, кивнул, принимая книжку.
— Сделаю, не переживай.
— И еще… Макс…
— Да, — сказал Максим, не дав ей закончить, — могла бы и не напоминать. Все будет как надо.
— У него ведь никого нет кроме…
— Все будет как надо, — повторил Максим, и его голос дрогнул. — Как надо. Свидимся — помянем. А пока думать надо, как свои головы уберечь.
Ладони Виты метнулись к лицу, прижались, и она глухо застонала.
— Господи… господи… Женька…
— Время, Витек, — мягко сказал Максим и взял ее за локоть. — Пойдем.
Они покинули комнатку и спустились в гараж. Эдгар тяжело трусил следом, отдуваясь и похрюкивая. Оставив Виту у большой двери, Венжин выглянул в боковую, кому-то что-то сказал и повернулся к ней.
— Все, он уже здесь. Я поеду первым, а ты выходи через пять минут, там уж он тебе сам все скажет.
Вита судорожно уцепилась за него, не желая отпускать, но Венжин мягко высвободился и ободряюще улыбнулся.
— Не бойся, Витек, все будет хорошо. Делай, как я сказал, а дальше думай сама. У тебя получится, я не сомневаюсь. Представь себе, что это просто очень долгая командировка. Ты справишься, я знаю, ты славная девочка. Еще встретимся — пивка хлопнем под хор-рошую воблочку! Попрощайся с Эдгаром, а то уже весь исхрюкался, бедняга.
Вита опустилась на корточки и погладила большую голову бульдога, звонко чмокнула его в черный влажный нос. Эдгар печально хрюкнул, и по ее лицу проехался широченный мокрый язык.
— Не ешь много, — пробормотала она. Бульдог вздохнул, забрал ее левую руку в пасть и начал осторожно перекатывать по зубам, словно пережевывая, едва-едва дотрагиваясь до кожи. При желании эти зубы и мощные челюсти, несмотря на возраст, все еще могли сломать эту руку, как спичку, но Эдгар обращался с ней нежнее, чем антиквар с баснословно дорогой вазой. Вита погладила его еще раз, высвободила руку и встала.
— Пять минут, не забудь, — сказал Венжин. — Потом, как сможешь, обязательно позвони. Пока.
Он сжал ее запястье, повернулся и вышел, следом за ним, переваливаясь, протопал Эдгар, и дверь захлопнулась, а Вита осталась стоять, глядя на эту дверь. Потом перевела взгляд на часы.
Пять минут.
Все будет хорошо… но вряд ли теперь все будет хорошо…
Четыре минуты.
Суждено ли ей когда-нибудь еще вернуться в Волжанск? Вернуться в старый город, город рыбы, арбузов и ворон, город, рядом с которым катит свои мутные воды древняя река? Город, в котором было суждено пережить самые большие кошмары и самые большие привязанности?
Три минуты.
Просто командировка… просто очень долгая командировка…
Две минуты.
Но в любой командировке есть задание. Есть цель. И у нее есть такая цель. Есть задание. Только теперь она сама над собой начальник.
Одна минута.
Первая командировка не за деньги. Смешно брать за такое деньги, даже не смешно — кощунственно!
Стрелка на часах едва уловимо щелкнула, замкнув круг последней секундой. Вита шагнула вперед и толкнула дверь.
Время…
Время неумолимо. Оно идет — и идет безжалостно. Оно не ждет отстающих, оно наказывает обгоняющих. Что ему наши песни, что ему наша печаль…
Пространству вообще все равно…
А картина росла. Гигантское полотно создавалось сквозь время и пространство. И уже давно не красками писалось полотно — густые мазки ложились кровью и страхом, болью и ненавистью, отчаяньем и коварством, кладбищенским ветром и дорожной пылью, стуком дождя по лобовому стеклу машины и одиночеством, лунными дорожками и страшными снами, улыбкой сумасшедшего и блеском в глазах алчного, базарными запахами и сигаретным дымом в барах, далекой музыкой и чернильным кружевом, щелканьем затвора и шелестом страниц, деньгами и смехом, любовью и безнадежностью, лицами и словами, криком и прикосновением, и многими, многими, многими… и не всему существовало имя или исчисление… И не было у картины рамы, и не существовало ограничений, и все новые и новые жизни растворялись в ней. Кто знал об этом, кто подозревал хоть когда-нибудь, что он стал частью этой картины?
Девушка с седыми прядями в каштановых волосах, с заплаканным лицом и глазами, полными привидений, девушка, сидевшая на кровати и внимательно смотревшая на лежащий на подушке лист ватмана, в который были намертво врезаны карандашные штрихи, слившиеся в жуткий образ, и образ этот звал и тянул к себе, а в ней разгорались ненависть и жажда, органично сплетаясь и растворяясь друг в друге, а она все смотрела, осознанно позволяя им расти и расти…
